спиной на землю. А он сказал с яростью сквозь зубы:

— Благодари своего бога, что тебя живьем пустили пройтись по нашей земле. Но я еще выверну твои

потроха и проверю, заслужил ли ты такую честь!

И к этому он добавил еще несколько замысловатых сплетений из незнакомых мне слов. Но к тому

времени я тоже был на ногах. Не знаю, как я поднялся — медленно или быстро. Я ничего не помнил. Обида и

ярость меня подбросили. Перкеле-саатана! До каких пор я буду терпеть? У меня отняли мою женщину, и меня

же кидают об землю, как негодную тряпку. Разорвать их всех за это мало! И руки мои сами собой потянулись к

горлу Лехи. Но он отступил, выставив свои руки. Все равно — руки так руки! Плевать мне было на то, что они

были перевиты крупными мускулами. Я знал один прием, от которого ломалась в суставе рука человека. Ничего

другого я не знал, потому что не собирался никогда в жизни драться, но один прием, ломающий руку, показал

мне когда-то, балуясь в далеком Туммалахти, молодой Юсси Мурто. И вот я весь напрягся, чтобы прыгнуть

вперед и применить эту хватку. А Леха снова отступил. Но и он слегка пригнулся, держа перед собой чуть

согнутые напруженные руки, тоже готовые хватать и рвать.

И еще один шаг вперед сделал я, уже видя мысленно, как он у меня летит на землю с хрустом в суставе.

А он еще отступил, попав на этот раз босой пяткой в ручей. Дальше он, кажется, не собирался отступать. И тут

я увидел его глаза, зеленовато-серые, широко раскрытые. В них уже не было того слепого бешенства, от

которого все пространство глазных разрезов заполнялось белками, а зрачки уходили куда-то вниз. В них было

скорее удивление, была настороженность и в то же время решимость устоять. И все его голое загорелое тело

напряглось не для того, чтобы прыгнуть вперед и напасть, а чтобы устоять. Против чего устоять? Против кого

устоять? Боже мой! Никого не было перед ним, кроме меня. Так на кого же я походил в этот миг, если ему

понадобилась решимость устоять? Опомнись, Аксель Турханен! Где ты и что ты?

Я остановился и выпрямился, медленно опустив руки. Он тоже медленно выпрямился, расслабив свои

мускулы. По его виду можно было понять, как менялся мой вид. Выражение суровой решимости понемногу

сошло с его темного лица, и осталось только легкое изумление в глазах. Он стоял ниже меня, попав одной ногой

в ручей, и потому наши лица оказались на одном уровне. Так мы стояли и смотрели друг на друга, тяжело дыша.

Потом стали дышать ровнее и вглядываться друг в друга спокойнее.

А потом я повернулся и пошел от него прочь. Спустился я к дороге в таком месте, где она не слишком

глубоко врезалась в склон, и, ступив на нее, оглянулся. Леха стоял там же, заслоненный от меня до пояса

зеленью, и смотрел мне вслед. Дойдя до поворота дороги, я снова оглянулся. Он все еще стоял там, глядя мне

вслед.

Он был прав, конечно. Это было мне ответом на воткнутое когда-то в его грудь финское пуукко. Коварно

воткнутое. Воткнутое за то, что он хотел спасти жизнь тому, кто это сделал. И вот мне привелось держать за это

ответ. А как же иначе? Никого другого из финнов не оказалось на этот случай вблизи. Один я ходил тут по их

дорогам. И вот выяснилось, что я не был достоин ходить по их дорогам. Как видно, мои тяжкие грехи перед

Россией не допускали этого.

И за все это теперь я нес наказание, отвергнутый их землей. И за это же я был отвергнут моей женщиной,

избравшей вместо меня молодого майора. Все было кончено для меня в этой стране. Шило высунулось из

мешка и воткнулось в подноготную. Оставался Ленинград, где меня ждал мой верстак на Южной улице и ждала

работа, которую я обязан был завершить, прежде чем выбраться из этой страны.

В Ленинграде, кроме того, я надеялся застать некоторых известных мне людей, не успевших меня

отвергнуть. По крайней мере они не показывали мне этого до самого последнего дня. Их было не так уж много:

Иван Петрович, Мария Егоровна, Ершов, Терехин, Ермил, Никанор. Но, может быть, за это время и они успели

пересмотреть свое мнение обо мне? Если так, то ради чего было мне торопиться в Ленинград? Ради того, чтобы

и они там поступили со мной по примеру Лехи? Но если то же самое со мной проделает, например, Никанор, то

вряд ли от меня после этого останется что-нибудь способное доползти до моей далекой милой Суоми.

С такими мыслями продолжал я свой путь к Ялте по извилистой, горячей асфальтовой дороге. Справа ко

мне подступала сверху густая южная растительность, нависая листвой и гроздьями над краем дороги. Слева

такая же пышная зелень уходила от меня по склону вниз, охватывая на своем пути дворцы и дачи. А далее

теплое южное море разливало свою блистающую синеву до самого края неба. Но не для моих глаз и ноздрей все

это сверкало и благоухало. Все было кончено для меня в этой стране. Даже от Ленинграда не ждал я добра. И

если там Никанор по мягкости своего юного сердца откажется трахнуть меня о ленинградскую мостовую, то уж

наверно это охотно проделает Егоров.

С такими мыслями пришел я в Ялту. Это был, надо думать, красивый город. Но не для меня создавалась

его красота. Для меня в нем имелся только автобус, идущий на Симферополь. Его я высмотрел, войдя в город.

Он стоял в ряду нескольких других автобусов недалеко от пристани, и в нем уже сидели люди с чемоданами и

узлами. Я купил в кассе билет до Симферополя и через десять минут уже ехал обратно по той же дороге, по

которой только что пришел.

Автобус катился медленно, ибо дорога состояла из одних поворотов. Стекла у него были опущены,

позволяя все видеть справа и слева. Когда мы проезжали мимо того места, где из трубки падала струя воды, я

посмотрел влево. Да, там он все еще находился. Опять одна его босая ступня покачивалась в воздухе,

высовываясь из травы. Больше я ничего не успел разглядеть. Автобус обогнул выступ склона, и ступня исчезла

из виду. И тут мне подумалось, что если бы в эту минуту я снова появился перед Лехой, то встреча наша

получилась бы иной. Совсем иной получилась бы, наверно, теперь наша встреча. Но это уже не имело значения.

Точка была поставлена.

Автобус продолжал свои повороты до поселка Алушта. Оттуда он повернул на север и, пользуясь более

прямой дорогой, пошел быстрее. Только на перевале, отделявшем южную часть Крыма от его северной, степной

части, он опять попетлял немного. Зато после перевала покатился еще быстрее, потому что там дорога не только

выпрямилась, но и пошла под уклон. Гористые места понемногу сменились холмистыми, а холмистые —

ровными безлесными пространствами, на которых кое-где уже виднелись копны соломы от свежеубранной

пшеницы. Селенья стали попадаться реже, но были они куда крупнее тех, что ютились между холмами.

Всего пять часов шел автобус от Ялты до Симферополя, но приехали мы в этот город уже с темнотой.

Автобус остановился прямо у вокзала. Я прошел внутрь вокзала и там узнал, что идущий на север поезд

прибудет из Севастополя через полчаса. Как видно, приход автобусов был у них приурочен к приходу поездов.

Я не стал узнавать, идет ли этот поезд в Ленинград. О билете до Ленинграда мне уже не приходилось думать.

Но куда-то я все-таки должен был взять билет. Куда же?

Я подсчитал свои деньги. Их у меня осталось 58 рублей 64 копейки. По таблице, висевшей на стене, я

установил, что могу взять билет до станции Задолье. Если бы у меня было на шестнадцать копеек больше, то я

мог бы взять билет до следующей станции, которая называлась Варагуши. Но у меня не было этих лишних

шестнадцати копеек. А до станции Задолье билет стоил 56 рублей 20 копеек. Туда я и купил билет.

В ожидании прихода поезда я купил в ларьке на рубль белого хлеба и съел его, прохаживаясь взад и