ручья, который устремлялся вниз, к морю, орошая на своем пути виноградники.

Вода, выбегавшая из цементной трубки, была холодная и вкусная. Я снова и снова ловил ее в пригоршни,

а заодно смочил голову и прополоскал носовой платок. Над срезом дороги росла высокая трава. Я попробовал

дотянуться до нее, но не достал. Любопытно было узнать, откуда шла сюда вода. Найдя в стене выщербленное

место, я уперся в него ногой и, оттолкнувшись от дороги другой ногой, стал на трубку. Оттуда я увидел покатую

зеленую лужайку, по которой к дороге бежал сверху ручей. У самой дороги его улавливала цементная воронка,

соединенная с той трубкой, на которой я стоял. Все было ясно. А бежал ручей, конечно, с гор, синеющих вдали.

Стоять на трубке было неудобно. Я ухватился руками за траву и выбрался на лужайку. Сразу все

изменилось вокруг меня. Вместо твердой дороги под ногами оказалась мягкая длинная трава. Она была похожа

и не похожа на нашу северную траву. И цветы в ней тоже хотя и напоминали чем-то наши северные, но в то же

время казались незнакомыми. Даже мелкие редкие кустарники на этой лужайке, очень похожие на северные

ивы, нельзя было назвать ивами.

Я прошел немного по траве вдоль ручья вверх, и скоро дорога выпала из моего поля зрения. Однако я не

беспокоился об этом, продолжая чувствовать ее своей спиной по шуму пробегающих автомобилей. Я не

собирался покидать дорогу. Наоборот. Я даже торопился скорей вернуться на нее, помня об автобусе на

Симферополь. Но у меня было горе. А мирное журчание воды приглушало его, внося в мое сердце подобие

умиротворения. Далее вверх по течению ручья виднелась такая же высокая, нетронутая трава вперемежку с

мелкими кустарниками. И там, кроме того, шевелили густой листвой незнакомые мне деревья, начинавшие

собой узкую, продолговатую рощу, заслоненную зеленым травянистым выступом.

53

Думая о том, чтобы вернуться к дороге, я без всякой надобности сделал вдоль ручья вверх еще несколько

шагов и тут увидел торчавшие из высокой травы голые загорелые ноги. Кто-то лежал там на спине, согнув одну

ногу в колене и положив другую на это колено. Ступня, висевшая в воздухе, была крупная, а ноги сухощавые и

мускулистые, чем доказывалось, что их обладателем был человек мужской породы.

Я сделал еще два шага и увидел все тело этого человека, темно-коричневое от загара и прикрытое одними

только черными трусиками, да и то так закрученными на его узких бедрах, что казался он совсем голым. Когда

тень от меня упала на его лицо, он быстро поднял голову, но, увидев, что перед ним мужчина, успокоился и

снова откинулся на спину, закрыв глаза.

Я узнал этого человека. Его темное худощавое лицо достаточное время находилось перед моими глазами,

чтобы осесть в памяти. И бицепсы эти тоже мне запомнились. Каждый из них по размеру был равен его лицу. Я

хорошо помнил, с какой легкостью он поднял и бросил на землю тяжелое колесо от грузовой машины. Но я не

думал, что и все тело у него перевито такими же крупными и упругими мускулами. И совсем забыл я о том, что

на левой стороне груди, чуть ниже твердой выпуклости грудного мускула, у него есть шрам от финского

пуукко…

Он вдруг сказал, не открывая глаз:

— Хоть вы и не Александр Македонский, но прошу исполнить мое единственное желание: не заслоняйте

солнца.

Я отступил в сторону. Я понял, откуда он взял шутку насчет Александра Македонского, ибо историю

читал. И мне бы следовало тут же уйти незаметно прочь. Но язык мой сам собою выговорил негромко:

— Леха…

Он снова быстро поднял голову и даже перекатился на бок, опираясь на локоть, чтобы удобнее было

смотреть. И, конечно, он узнал меня. Большого труда это не составляло, потому что на мне был тот же костюм,

в котором он меня уже видел, и та же рубашка, только расстегнутая. Может быть, лицо мое с тех пор

изменилось, обожженное солнцем на выпуклостях, но зато волосы оставались такими же светлыми и даже еще

немного высветлились от солнца.

Одним словом, он узнал меня и сказал: “А-а”. Но в голосе его не было приветливости. Скорее что-то

другое, очень далекое от приветливости, прозвучало в его голосе. И мне даже показалось, что на какое-то

неуловимое мгновение его нижняя челюсть выдвинулась вперед и сверкнули белками округлившиеся глаза. Но

он тут же опять откинулся на спину, вполне спокойно разглядывая синее небо над головой.

И в это время мне надо было сообразить, что он теперь знал, откуда я. При мне председатель не говорил

ему этого. Но ведь я ушел, не предупредив, и тем самым дал председателю право сказать обо мне Лехе правду.

Вот о чем я не подумал, задерживаясь теперь около Лехи. Мне надо было скорей уходить от него, а я медлил и

даже испытывал некое подобие обиды от его невнимания ко мне. А он лежал, глядя в небо, и явно ждал моего

ухода.

Рядом с ним лежали его вещи: аккуратно сложенный костюм, накрытый от солнца белой майкой, и рыжие

сандалеты. Под рукой у него был маленький закрытый чемодан, а на нем — две книги и тетрадь с карандашом.

Одна из книг была заложена пачкой папирос. Он потянулся к ней рукой, пощупал не глядя и, обнаружив, что

папирос в ней нет, скомкал и отшвырнул ее в сторону. Видя это, я сказал поспешно:

— Закурите, пожалуйста!

Я достал свою коробку “Казбека”. Коробка, правда, была слегка помята от длительного пребывания в

кармане, и рисунок всадника на ней явно поистерся. Но все же изнутри ничего не высыпалось, и некоторые

папиросы были как новые.

Он повернул ко мне голову, приподнявшись на локте, но взглянул не на меня, а только на коробку,

которую я ему протягивал, слегка приоткрыв. Взглянув на коробку, он как бы удивился чему-то и ближе

придвинул к ней лицо. Я понял, чему он удивился. Он узнал черный отпечаток своего пальца на крышке

коробки. Я раскрыл перед ним коробку, и он с тем же удивлением взглянул на помятые папиросы. Потом он

медленно повел взглядом вдоль моей руки вверх, но, не дойдя до моего лица, снова резко отвернулся и лег на

спину, обратив на этот раз глаза больше к вершинам ближайших деревьев, чем к небу.

И опять лицо его стало спокойным, даже слишком спокойным. Просто непонятно было, с чего бы его

лицу делаться вдруг таким спокойным. И на нем, кроме того, отразилось полное безразличие к моему

присутствию. Меня как бы не было возле него. Была темно-зеленая листва деревьев с голубыми просветами в

ней. И только она заняла все его внимание. А меня не было. Я сказал с некоторой обидой в голосе, которую он

не мог не уловить:

— Ну, я пойду, пожалуй.

Но он промолчал и даже не шевельнулся, продолжая всматриваться в листву деревьев, как будто

заприметил там что-то особенное. Похоже было, что он совсем забыл о моем присутствии. Мне стало еще

обиднее. И чтобы как- то задеть его и расшевелить, я сказал:

— Что ж, пойду. Надо будет к леснику заехать на обратном пути. У него дочь хорошая. Попробую

жениться.

Лучше бы я не произносил этих слов. Он вскочил на ноги, будто ужаленный змеей. Вот где ему

послужили мускулы, которыми он был так туго перевит. Он вскочил в один короткий миг, даже не отталкиваясь

руками и ногами. Он только шевельнул своими мускулами — и вот уже стоял передо мной. А руки его схватили

меня за грудь и встряхнули так, что треснул пиджак и коробка “Казбека” вылетела из моих пальцев. Краем глаза

я видел, как мелькнули в воздухе белые папиросы, разлетаясь во все стороны, причем выше всех взлетели те,

что были с пустыми гильзами. Он встряхнул меня, сверкая белками глаз, и крикнул прямо мне в лицо:

— Я тебе женюсь, черт сивый! Попробуй еще раз заикнуться о ней — глотку перерву!

И тут он поднял меня и бросил. Просто так взял и бросил, как бросил когда-то тяжелое колесо. И я упал