– Вы говорите, как настоящий парламентский оратор! – сказал серьезно Аргунов, в самом деле заслушавшись се плавной, серебристой и несколько горделивой речью.

   – Я уж вас предупредила, что подсмеиваться надо мной можно совершенно безопасно, хотя с вашей стороны и не совсем-то деликатно злоупотреблять этим без особенной надобности! – заметила ему хозяйка также серьезно.

   – Помилуйте! сами же вы требовали сначала откровенности, а теперь всякий раз упрекаете меня за нее! – попытался оправдаться Андрей Александрович.

   – Да, действительно, я люблю откровенность и желала ее, но серьезно хвалить человека, которого в первый раз видишь, ему же в глаза, хотя бы он и заслуживал этого, значит, по-моему, как будто покровительствовать ему тем, что вот, дескать, ценишь его, понимаешь!– отвечали Аргунову.

   – Но ведь я просто сказал, что думал...– еще раз попытался он оправдаться.

   – Надобно прежде доказать или надеяться на себя твердо, что мы всегда бываем одинаково откровенные, и тогда уже требовать, чтоб каждое наше слово считали за откровенное! – замечали ему по-прежнему.

   Последнее замечание своей серьезностью испугало Андрея Александровича не на шутку. "Неужели она, в самом деле, рассердилась на меня?" – подумал он и пристально посмотрел на свою собеседницу: в ее спокойном лице, однако ж, не оказалось ни малейших следов чего-нибудь подобного; оно было, как и прежде, кротко, ясно, только без улыбки. "Чего бы ей стоило улыбнуться. Да так ведь не улыбнется, бестия, как нарочно!" – успокоил себя Аргунов, но заговорить все-таки не решился.

   – Что же вы замолкли вдруг? – спросили у него, улыбнувшись. Молодая женщина словно угадала причину его замешательства.

   – Мне показалось, что вы сердитесь...– тихо ответил он, потупляя глаза.

   – Кто: я сержусь? на вас? Что бы это! И не думала! Вы только посмотрите на меня хорошенько: разве так сердятся! – И, говоря это, она еще раз улыбнулась ему так мило, что не осталось никакой возможности сомневаться в искренности его слов.

   Андрей Александрович почувствовал себя не совсем ловко от этого маленького промаха.

   – Вас, право, не скоро поймешь...– сказал он только.

   – Да вам что же, скажите, непонятно-то во мне? Зачем вы сами делали вид, что как будто оправдываетесь, когда были или считали себя правым? И наконец, с чего вы взяли, что я на вас рассердилась непременно? Что я серьезно сказала? Но почему же мне не сказать серьезно того, что я серьезно подумала! Я ведь вам это заметила искренно, стало быть, отвечала откровенно, что же за откровенность, если с вашей стороны действительно такого было: а вы уж сейчас и заподозрили, что я непоследовательна, что я, может быть, говорю одно, а думаю совсем другое! Не знаю я, как вы понимаете искренность: может быть, мы с вами и в этом расходимся?

   – Я понимаю ее совершенно так, как и вы, мне кажется...– сказал Аргунов.

   – А! Если так, то я ее понимаю вот как: быть вполне искренним – значит, по-моему, откровенно говорить друг другу все, что думаешь и ни на что не обижаться из того, что услышишь... Так ли вы понимаете?

   – Совершенно так,– согласился Андрей Александрович.– Ведь у кого надо поучиться логике – у вас! Вы просто необыкновенная женщина! – прибавил он пылко, не замечая в своей наивности, что попал этим замечанием из кулька в рогожку.

   – Нет, вижу я, вы окончательно неисправимы,– рассмеялась она невольно.

   Аргунов тоже засмеялся, хоть и сконфузился.

   – Только не сердитесь, пожалуйста...– сказал он.

   – Ну уж погодите! Скажу же я вам любезность, хоть и не говорю их никогда; но пусть это будет первый и последний комплимент мой: вы – великий мастер уклоняться от вопросов.

   – Как так?

   – От комплимента объяснений не требуется!

   – Но я сейчас вам докажу, что я даже и не думал вовсе уклоняться от чего бы то ни было...

   – От чего бы то ни было! Это-то уж слишком сильно сказано, мне кажется: давно ли вы уклонились от чаю? Уклонились и от предложения переобуться...

   "Вот дернуло-то меня сказать! Ах, булавка!.." – запальчиво подумал Аргунов и скромно сказал:

   – Докажу, по крайней мере, что не думал уклоняться от вопросов.

   – Докажите.

   – Хорошо-с. Позвольте мне начать именно с тех самых доказательств, которым вы так блистательно разъяснили и окончили ваш вопрос о независимости...

   – Позвольте.

   – Доказательства эти почти верны и даже, пожалуй, применимы к делу, но только в отношении мужчины, а никак уж для женщины!

   – Ну, послушайте, нельзя вас поздравить с таким оборотом: вы, судя по нему, причисляете женщину к какой-то совершенно особой породе, а не человеческой!

   – О нет, напротив, я отношу ее к лучшей части этой самой породы!

   – Ладно уж вам, так действительно не скоро поймешь: человек считает женщину лучше мужчины и в то же время находит ее менее способной взяться за общее дело... удивительно, что за логика!

   – Выслушайте меня, пожалуйста. Я вовсе не считаю ее неспособнее, но общественное положение женщины у нас таково, что оно заставляет ее временно казаться именно такой, другими словами, она не имеет средств, при этом положении, выказать свои способности наравне со способностями мужчины, оттого даже и самые эти способности постепенно слабеют.

   – Я не буду спорить с вами, что положение женщины в нашем обществе весьма неопределенно, чтоб не сказать совершенно (не разб.), об этом уж и говорить нечего. Это нашло место даже в литературе! Но я вас покорнейше прошу поставить вопрос наш прямее,– отвечайте вы мне, ради бога, просто: согласны ли вы с тем, что всякая женщина, кто бы она ни была, в наше время и у нас может, как и мужчина, быть независимой, благодаря своему скромному труду и идти к задуманной цели, если она только положительно твердо и разумно этого захочет?

   – Но, помилуйте! Многие ли из наших женщин захотят подвергнуться лишениям из-за независимости, за которую общество будет их же преследовать и, наконец, укажет им на дверь!

   – Господи ты боже мой! – вспылила хозяйка,– да оставьте вы, Христа ради, в покое всех этих ваших женщин, которые шелковые платья предпочтут независимости. Пусть они рабствуют! Пускай до конца рабствуют! Поделом таким женщинам! Я не о них говорю!

   Аргунов не мог отвести глаз от своей вспылившей собеседницы: она была удивительно хороша в эту минуту.

   – Следовательно, вы сами говорите об исключениях,– заметил он нарочно вяло, чтоб продолжить ее восхитительный пыл.

   – Поймите же, ради бога, поймите, что тут говорится совсем не об исключениях каких-нибудь! – сказала она с особенным жаром, прикладывая правую руку к груди: – тут просто речь идет о такой женщине, которая захочет!

   – Но ведь такая женщина и будет исключение,– сказал Андрей Александрович по-прежнему.

   – Да с чего же, скажите, вы назовете ее исключением, если за ней не будет никаких особенных талантов, ничего, кроме сильной и твердой воли?

   – Все равно: одна уж такая воля делает ее исключением.

   – Да вздор же – не делает! Воля есть у каждого, и каждый может развить ее, как ему угодно; но не всякому дается исключительный талант, как бы он ни развивал свои способности!

   – Пусть будет по-вашему, но я предложу вам только один вопрос.

   – Предложите.

   – Вы сказали, говоря о независимости, что достигнуть ее может всякая женщина, кто бы она ни была: стало быть, по-вашему выходит, что и простая, например, крестьянка тоже может быть независимой, если захочет?

   – Само собой разумеется, что может. Что за странный такой вопрос!

   – В таком случае, уж позвольте мне таки предложить вам и еще два вопроса в том же роде.

   – Предлагайте.

   – Вы на земле живете? – спросил Аргунов.

   – На земле,– улыбнулась она.

   – И не с неба упали? – спросил он снова, тоже улыбаясь.

   – Нет, не с неба, кажется...