Старый городовой Степан Иванович второй месяц не вставал с постели, что все соседи удостоверили, совершенно обезножев от застарелой ножной огневицы. Однако пришедшие высказали подозрение, что тут не без хитрости, что кто-то предупредил врагов, раз они все загодя скрылись, и только один околоточный Зверев вчера арестован, да помощник пристава сам сдался.

Тут не выдержал Степан Иванович. Кто это сдался? Кто это арестован? Еще сегодня с утра оба дома были… Нет, врете, не обманете… Куда и ножная огневица девалась: встал Степан Иванович, оделся, шмыгнул своим знаменитым носом и повел отряд в тайное место за линией, где прятались вчерашние начальники. Но опоздали: птички улетели.

Отряд забрал Степана Ивановича да жен других полицейских. Потом, спустя время, мальчишки выловили еще одного городового, вернувшегося из деревни.

Жен выпустили сразу, а Степан Иванович вернулся дня через три свою огневицу долечивать.

А по Москве митинги шумят во всех предприятиях, на улицах, на площадях. Как двое сойдутся, — сейчас спорить. Пушкину-памятнику в чугунную ручку красный флажок вставили, и кипят у подножия толпы народа целыми днями, слушают хрипнущих от крика ораторов, угодным хлопают, неугодных освистывают, а то и долой стаскивают: не заслоняй. Между собой спорят — стыкаются. Все перемешалось: чистая публика, солдаты, студенты, темнолицые рабочие, барыни-расфуфырки и прислуги в платочках.

Миновали первые праздничные дни, стала революция обычным делом, но как будет дальше — никому не ясно. По всей России споры идут. Спорят и в Марьиной роще, только на улице редко, все больше в трактирах.

А Петр Алексеевич Шубин слушает, на ус мотает, сам помалкивает, пусть гости высказываются, хозяину помолчать приличнее.

— А со жратвой, братцы, все равно трудно.

— Ну, а как же? Жрать все хотят, а работать — Иван с братом.

— В газетах пишут: полно хлеба в Сибири.

— В газетах тебе напишут что хошь. Ты в корень гляди, в корень.

— Это как же — в корень?

— А вот как. Сколько солдат у нас? Миллионы. Их кормить надо? Надо. Рабочих у нас тысячи? Тысячи. А прочее население? Не сочтешь. Всех кормить надо. Кто же хлеб для всех растит? Деревня. А в деревне одни бабы да малые дети. Много они нарастят?

— Н-да… Что ж, по-твоему, делать?

— Что? Замириться надо. Земля немцу нужна? На, бери, пожалуйста, у нас ее много. А как замиримся, вернется солдат домой, вся жизнь пойдет лучше прежнего.

— Дозвольте вмешаться в беседу, уважаемый. Вот вы говорите: в деревне работать некому, от этого вся беда. А вот то вы в расчет не принимаете, что рабочий наш лентяй стал, деньги ему подай, а работы с него не спрашивай. Избаловался народ, вот что… Как же может хозяин дело вести, ежели ему невыгодно? Вот про себя скажу. Булочник я. Так разве можно теперь работать? Муку купи втридорога, — да поди достань ее, — рабочим плати, возчикам плати, а как настоящую цену взять — погоди! Мародер, кричат, спекулянт! Ну, не надо, не буду печь, так кто в проигрыше останется? Тут хоть дорого, а достанешь, а задешево и совсем нет. И всякий купец так. Кто повезет ту же муку, коли на ней заработать не сможет? Вот в чем дело-то…

— А все-таки первым делом замириться надо.

— Это мы не прочь, мириться можно. Не под силу нам, значит, с немцем спорить. А только главное дело — нельзя купцу руки вязать.

…— Я почему им денег на руки не выдаю? Знаю я их, получат — пропьют и до дому не донесут. А жены получат, пускай как хотят уговариваются, все ж ребятишки сыты будут…

— Брось дурочку валять, не первый год знакомы, знаем твою повадку: бабу обсчитать легче, что она понимает?.. Ишь, какой ты радетель стал: пропьет рабочий, жалко его! Ведь он все равно пропьет да еще бабу поколотит, — это как, по-христиански?

— Мое дело сторона, как они там меж собой поладят, не моя забота. А ты-то лучше о своих заботишься? Знаем, знаем, что у тебя мастера нагишом работают, чтоб не сбежали.

— А что ж? Как их еще удержишь? Как деньга завелась — пропал. А пропьется вдрызг, ни за что ко мне не вернется, потому что стыдно, к другому идет… Да что мы с тобой, кум, друг дружку укоряем? Одно дело делаем, чего нам делить? Давай лучше по черепушке ахнем… Малый, чайку на двоих, да покрепче, градусов на сорок…

…— Будет тебе плакаться, Пал Палыч… Тебя-то чем революция обидела? Как было, так все и есть. Ты что, без мяса щи варишь, да чай вприглядку пьешь?.. Ну то-то! А что мастеров да учеников похуже стал кормить, в том война повинна… Ишь-ты, совестно? А где это видано, чтобы хозяин и работник одинаково ели? Никогда того не было и не будет… Напрасно ты, Пал Палыч, огорчаешься. Крокодиловы твои слезы… Да ты не обижайся, мы с тобой одного поля ягоды. Лучше жить нам стало, а не хуже, а впереди еще лучше будет, верные сведения имею.

…— Говорю тебе, фабричные от рук отбились. Смотри, пожалуйста, у Ливанова-то забастовали… Вот-те и революция!

— Чего им надо-то?

— Толком не знаю, а болтают, будто требуют, конечно, жалованье увеличить, потом чтобы вежливо обращались.

— Смеешься, кум? Это я-то, к примеру, своему подмастерью говорю: будьте такие ласковые, Васька Иваныч, поработайте, прошу вас, лишний часок, потому что срочный заказец вашего милостивого внимания дожидается; уже не сочтите за труд, уважаемый Васька, за это вам будет заплачено впятеро… Тьфу! Никогда того не будет!

Такие разговоры слышались в трактирах днем. К вечеру состав посетителей резко менялся, и слова звучали иные.

…— Надо завтра, ребята, обязательно сходить на антоновскую фабрику, а то сидим мы в своей Марьиной роще и не знаем, что у соседей делается.

— У соседей, как у нас.

— Не скажи. Вот у Густава Листа ребята как хозяина прижали, всего добились.

— Сравнил тоже этакий завод с нашей ловушкой! Тут, брат, отдельным нажимом не возьмешь, всем вместе надо… Союз, говоришь? Что-то пока мало пользы от этого союза. Ходил я в союз, там не до нас совсем, там, брат, политики меж собой дерутся.

…— Он и говорит: «Почему в девятьсот пятом революция была задавлена, а теперь победила? Потому, что в девятьсот пятом были мы разрознены, политические партии были слабые, другие города не поддержали Москву. А теперь, говорит, почему весь народ единодушно поднялся? Потому, что революционные партии привели в движение народные массы». Складно говорил.

— Вот я не пойму насчет партий. Зачем их несколько? Была бы одна партия, сильная, правильная, чтобы рабочий человек только ее и держался… А то что получается? Каждый о своем толкует, каждый к себе зовет, а какая меж ними разница — понять мудрено…

— Конечно, понять нелегко, а разобраться надо.

— Главное, что плохо: они меж собой дерутся, спорят, а нам непонятно, из-за чего. Спрашивал я у Андрея Ивановича…

— Это студент?

— Ну да, что к нам ходил… Спросил я. Так он целую лекцию развел, и ничего-то я не понял: эсеры, меньшевики, кадеты, анархисты, большевики, партия Народной свободы… Да разве простой человек в этом может разобраться?

— Сам не разберешься — помогут.

…— Что это за министры-капиталисты?

— Ну как же… Засели в правительстве купцы да фабриканты: Гучков, Терещенко и прочие…

— Кто же их туда поставил?

— Сами себя поставили, Ваня, нас с тобой не спросили.

— Вот и плохо, надо было нас спросить.

— Ишь-ты, какой прыткий! Ребята, Ваня наш недоволен министрами и своих людей хочет поставить.

— Что ж, Ваня, дело!

— Старайся, мы подсобим!

— Напрасно парня на смех поднимаете, он ведь дело говорит.

…— Большевики, меньшевики, эсеры… Дай рабочему хлеба да хороший заработок, он тебе за кого хошь голосовать будет.

— Это, Антон Антонович, смотря какой рабочий.

— То есть как это — какой? Я тридцать лет у одного хозяина работаю, не обижаюсь, а ты без году неделя как на завод пришел. Разве нас можно равнять?

— Я и говорю, Антон Антонович, нельзя равнять.

— То-то вот, а то большевики, меньшевики… Кому это нужно? Одной шантрапе…