Новый московский генерал-губернатор носил пышный титул: князь Юсупов, граф Сумароков-Эльстон. Был он высок, плотен, с невыразительным лицом грубой, топорной работы. Собственно говоря, он-то сам был просто прибалтийский дворянин Эльстон из тех мелких помещиков, что традиционно поставляли преданнейших слуг российскому престолу. По высоким соображениям именно ему выпало на долю жениться на красавице, связанной родством с царствующим домом, княгине Зинаиде Юсуповой, графине Сумароковой. Так ничем не примечательный кавалерийский офицер стал вдруг русским князем и графом, мужем одной из красивейших великосветских женщин, владельцем огромного состояния и исторических имений. Если он и не был выдающимся мыслителем, то его супруга была достаточно влиятельна, чтобы доставить мужу место командира кирасирского полка, а во время войны — московского генерал-губернатора.

Ей постоянно приходилось опекать недалекого супруга. Простодушный бурбон, он не усваивал дипломатических тонкостей, то и дело совершал ошибки и бестактности. Поэтому так легко осуществился его перевод из Петербурга, к тому времени ставшего Петроградом.

Губернатор поселился не в казенной резиденции на Тверской, а в собственном дворце, в Хоромном тупике, у Красных ворот. Будучи военным в душе и кавалеристом по призванию, он первым делом занялся московским гарнизоном и с огорчением обнаружил, что московская кавалерия «курам на смех», что казаки вообще не годны для парадов, а все шестнадцать запасных пехотных полков представляют собой заповедники, где укрываются от фронта сынки именитого и неименитого купечества. Князь был очень богат и взяток не брал. Он назначил проверку всех тыловых офицеров и вольноопределяющихся. Дипломатические демарши военных и гражданских властей князь отклонил, и весьма резко. Это была первая бестактность, за ней последовала вторая.

Двадцать пятого мая 1915 года ломовые извозчики Малахова и отходники Антонова надели чистые рубахи, пригладили волосы лампадным маслом и в таком необычайном праздничном наряде на пятнадцати подводах отправились из Марьиной рощи в город. За ними выехал сам «братское сердце» Ланин с работниками.

В этот день в центре, по Кузнецкому мосту, Петровке, Рождественке к полудню собралось вдруг множество празднично одетых обывателей решительного вида. А немного позже полудня группы громил с криком «Бей немцев!» начали разбивать магазины владельцев с «нерусскими» фамилиями. Из окон третьего этажа полетели пачки нот, затем тяжело выдвинулся корпус рояля, покачался на раме и грохнулся на мостовую, завопив всеми струнами: громили музыкальный магазин Юлия Генриха Циммермана. Из разбитых зеркальных витрин аптеки Эрманса на улицу летел фейерверк коробочек и пузырьков. Благоухание духов смешивалось с удушливой вонью медикаментов. А проворные работники «братского сердца» деловито грузили на подводы тюки готового платья, которые один за другим вываливались из окон второго этажа вычурного здания магазина Мандля на Софийке.

Пострадали многие совсем не немецкие фирмы. Со всех окраин шли любители погромов. С гиканьем и свистом проследовали обитатели ночлежек с Хитрова рынка на Ильинку громить Гостиный двор. Этого уже не могла позволить полиция: русских купцов трогать не следовало даже в день массового патриотического подъема. А когда из опустевшего дома Мандля густо повалили клубы дыма, прискакали пожарные, подошли военные патрули, съехалось начальство, прибыл сам генерал-губернатор. Он пытался держать речь к толпе, но махнул рукой и уехал.

Вскоре московские купцы послали жалобу в Петроград, перечисляя свои миллионные убытки. Немецкие владельцы в самом начале войны продали свои предприятия русским коллегам. Тем самым немецкий погром, так кустарно организованный губернатором, ударил по лучшим патриотам.

Это была уже не бестактность, а серьезная ошибка. Юсупов получил выговор и с горя уехал в армию.

…Двадцать пятого мая попользовались и многие жители Марьиной рощи. Больше всего надеялись на богача Лемана. Владел он кузницей у моста, делал всякие художественные поковки: решетки, ворота, перила… Но громилы ошиблись: в кузнице ничего ценного не оказалось. От злости схватили железные палки и стали громить Леманову квартиру, — сам он успел скрыться. Много вещей попортили, но никто ничего не вынес — не давали. Зато из мыловаренной мастерской в Пятом проезде ведрами таскали пенистое зеленое мыло. Разбили аптекарский склад у Сущевского вала, сперва пили спирт, но его оказалось мало, потом эфир и разные смеси, от которых потом болели. Самым неудачникам досталось садоводство Фохта на Александровской, где сейчас корпуса дома № 38. Повыдергали цветы и рассаду, набрали в карманы луковиц, но луковицы оказались горькими… Что там еще взять? Стали по домам землю таскать. Таскали в ведрах, в корзинах, в мешках, в подолах, в картузах… К вечеру явилась полиция, и все кончилось: больше громить не приказано.

И в довоенные годы не пустовали трактиры в Марьиной роще, а во время — войны туда хлынула темная спекулянтская братия, всякие коммерсанты, железнодорожники, агенты, охранники и прочий люд, владеющий товаром или облегчающий путь к овладению. Эта пестрая суетливая публика не сидела на месте: облюбует один трактир, сделает его главной биржей, потом внезапно вспорхнет и сядет в другом. Иные сновали из трактира в трактир, встречаясь с нужными людьми. Где еще найдешь такое деловое уединение, как здесь, среди шмелиного гудения, звона посуды и громких выкриков подвыпивших «гостей»?

Здесь говорили и слушали, сообщали и узнавали, наматывая на ус правду и выдумку, решали и колебались, набирались ума и сбивались с толку. Забегавшему сюда хлопнуть с горя стопку ремесленнику некогда было сидеть и слушать речи, но трактирщик и таким посетителем не гнушался. Такой гость был самый выгодный: ни обслуживания, ни капризов — выпьет, закусит «собачьей радостью» и бежит скорее домой работать. А знатные сидят целыми днями, обороту от них не так много, а почтения требуют полную меру.

Жизнь пошла какая-то неустойчивая. Даже деньги, разменные медяки — тьфу! — и те обернулись бумажками вроде трамвайных билетиков. Руками разводили люди: совсем еще недавно свободно ходили серебряные пятачки и даже медные монетки в пол- и четверть копейки. Наполнялись кубышки золотой и серебряной монетой и сдавались на хранение матери-земле под третьим тополем или в углу сарайчика.

Стали свертывать свои дела марьинорощинские ювелиры. Не везли больше Еремееву подмосковные мастера-надомники целые версты серебряных крестовых цепочек, не чеканили мастера тонких узоров для Птицына, не носила жена Костина полных чемоданчиков ювелирной мелочи в Пробирную палату. Иные ценности появились в чемоданах. Носили братья Алексеевы и их многочисленные помощники денежные марки плохой калужской и серпуховской работы, уезжали с этими чемоданчиками в дальние города, все дальше и дальше от Москвы.

У трактирщиков забот прибавилось. Гостя надо кормить и поить, на то и трактир. Ныне многие на домашнюю еду не надеются. А тут с продуктами тяжко, да и соблазн велик. Купил, скажем, трактирщик партию сахара, — теперь не иначе, как партиями все продают, — купил по дорогой цене у спекулянта, из десятых рук. Подавать посетителям по прежней цене — убыточно. Брать повышенную цену — завопят постоянные:

— Шкуру дерешь!

Уменьшить порции? Опять крик подымут. Нет, уж лучше спрятать, благо цена каждый день растет. Но не всякий продукт может лежать — это раз. Корми гостя, а то к соседу уйдет — это два. И кормили на три разряда, проявляя тонкое понимание людей. Кому хочется по-старому, дешево — получай студень, но, понятно, тут тебе и конина, и хрящик, и всякая сомнительная живность. Кто вникает в затруднения трактирщика, тому и щи наваристые, и селяночку сборную, и первача, как слеза прозрачного, можно выставить по необидной цене… А для высшего разряда, кто сам от спекуляции пользуется, найдется и поросеночек молочный, и гусек, и бок бараний с гречкой, и белая головка, да не царская, а благородных кровей — смирновочка!