Время стало тяжелое, трудностей много, забот еще больше. По городу ходит всякая смута про царя и его придворных. Что будет впереди — неизвестно.

Тысяча девятьсот семнадцатый год Москва встретила огромными очередями за всеми видами продовольствия. Вагоны трамвая тащились немного быстрее былой конки, обвешанные гроздьями «висельников», едущих на одной ноге, часто даже на чужой. Небывалое количество людей в разнообразной военной форме заполонило улицы, театры, кафе, рестораны. В холодных цехах хмуро шевелились рабочие и каменно молчали: чуть что — отправка на фронт, на бойню. На рынках из-под полы продавали стаканами крупу, невероятной помеси муку, подсолнухи. Побрякивая медалями и солдатскими «Георгиями», инвалиды недружелюбно поглядывали на чистеньких тыловиков и земгусаров, военных чиновников. Дамы-патронессы в котиковых манто продавали на улицах бумажные цветочки и жетончики в пользу фронта, приговаривая: «Холодно в окопах, господа!» — и господа совали в кружки подешевевшие кредитки.

Табунки беспризорных начинали свои подвиги. За ними с криком гнались ограбленные торгаши. Унылые очереди часами стояли у общественных столовых, где кормили супом из воблы и неизменной чечевицей. По трактирам в чайниках подавали самогон, в ресторанах — коньяк; его в любом количестве получали иностранные подданные с обширных складов Леве и Депре. Шампанское? Марочные вина? Мускат «Гурзуф»? Кавалергардское из Кореиза? Пожалуйста, были бы деньги. А деньги были шальные. Спекулянты — не те, что привозили пуд пшена, а те, что торговали целыми вагонами, стоявшими в подмосковных тупиках, — сидели по ресторанам и кафе, бойко торгуя партиями мануфактуры, продовольствием, химикатами — всем, что было украдено у армии, у государства.

Подвалы и склады банков не вмещали ценных грузов, скупленных по случаю и хранящихся до «настоящих» цен.

Огромные мебельные склады Ступина на Разгуляе были забиты сахаром и мылом. Голодные жены и дети рабочих днями стояли в очередях за скудным пайком мокрого, с примесью хлеба. Никогда не удавалось получить все, что полагалось по карточке. Солдатки получали издевательски крохотное пособие. Медленно, с натугой поднимался заработок трудящихся, никак не поспевая за повышением цен на товары. Каждая попытка регулировать цены вызывала немедленное исчезновение товара.

Напрасно грозились поэты:

Никто этому не верил. Даже великому властителю дум и сердец, самому Игорю Северянину, призывавшему на поэзоконцерте:

дерзко крикнули:

— Ходи без нас!

Булочнику Савостьянову Соединенный банк давал за дом миллион, потом полтора. Булочник выжидал: на что ему миллион, если даже половина валютой и чеками на Лондон? Куда спешить? Вывезти благополучно муку из тайных подвалов — тот же миллион. А дом, — он пускай стоит. Недвижимость все-таки…

День производства в офицеры, который обычно обставлялся с большой помпой, на этот раз прошел бледно. Даже традиционный кутеж новоиспеченных прапорщиков устроили не у разгульного «Яра», а в скучной профессорской «Праге», с одним оркестром. Пели, конечно, юнкерских «Фараонов» и развеселого «Журавля», но не было ни цыган, ни битья посуды. Сережа Павлушков был разочарован. Приятно, конечно, что тебе козыряют нижние чины, но и самому приходится все время тянуться перед разными окопными замухрышками, у которых на погонах еле заметны звездочки, нарисованные химическим карандашом. Хорошо еще, что удалось словчить и попасть в 55-й запасной, в Москву, а не куда-нибудь к черту на рога или, того хуже, на фронт. Обидно, что не вышла поездка во Францию с экспедиционным корпусом. Кто-то более ловкий перебил вакансию. А гарнизонная служба и так называемое обучение запасных и скучны до чертиков, и опасны. Солдаты смотрят исподлобья, начальство — подозрительно. Не будешь тянуть солдат — загремишь на фронт с очередной маршевой ротой; станешь цукать «серую скотинку»… у-у, как смотрят! Нет, не везет, не вовремя родился, не вовремя стал офицером, все не вовремя! Остается положиться на милость судьбы да глушить липкий страх вином, благо офицеру полагается винная порция.

Сердобольный снежок прикрыл кисельные хляби и тухлые ямины; Марьина роща выглядит даже нарядной. Знаем мы эту обманчивую чистоту! Дома тоска, отец по-прежнему хворает — не живет, не помирает, мать совсем очумела от своей лавки: то кричит, то плачет. Истеричка! Совсем избаловались марьинорощинские девчонки, носы подняли, мало им одной звездочки на погонах прапорщика. Нет, ясно, жизнь не удалась! Но в это смутное время Сережа Павлушков правильно определил: отношения между офицерами и солдатами резко обострились.

Командующий Московским военным округом Мрозовский требовал подтянуть дисциплину. Комендантские патрули беспощадно сгоняли с трамвая солдат, придирались к сущим пустякам, хватали за малейшее нарушение бесчисленные правил, наводили страх даже на больных и раненых, вышедших на прогулку.

Почувствовал всю надвигающуюся опасность и марьинорощинский городовой Степан Иванович. А нюх у него был чуткий, как у кота. Поведет носом и видит, что к чему. Хотя по первому взгляду нос ничего особенного не представлял — обыкновенная картошка над густыми усами… Но эта картошка была подвижна, как у охотничьего пса: ноздри шевелились непрерывно и улавливали все запахи, так что, не сходя с поста, Степан Иванович всегда знал, чем дышит Марьина роща, хотя он занимал очень скромное положение.

Беспокойный пост у электротеатра «Ампир». И прежде-то здесь было самое бойкое, после рынка, место, а разве сравнить прежнюю тишь и благодать с нынешней суетой? Стоял себе Степан Иванович на своем бессменном посту много лет, и все его знали, и он всех знал, и жил с людьми «душа в душу»: в какую лавку ни зайдешь — везде встречают с поклонами, у любого самостоятельного хозяина Степан Иванович всегда желанный гость. Голь всякая, конечно, почтения не оказывала, да на то она и есть голь, кому она нужна?

А приятелям старый городовой был верным другом и заступником. Поманит, бывало, толстым пальцем мальчишку-ученика, что бежит в булочную или в казенку:

— Скажи хозяину, что Степан Иванович нынче кланяться велел.

Получив поклон, начинал суетиться хозяин и таскать вдвоем с женой куда-то узлы и мешки, а то спешно снимались с места хозяйские жильцы. Ночью же приходил полицейский чин с городовыми и агентами в штатском, делил обыск и писал в протоколе, что ничего не обнаружено. Зато был домик у Степана Ивановича — полная чаша. Помощник пристава любил получать сухими, а Степану Ивановичу можно чем хочешь. За то и любили.

И еще уважали его в Марьиной роще за большие знания. Кто без греха живет? Полагалось Степану Ивановичу по службе знать всю подноготную. Он знал и не знал. Может, знал, да помалкивал. Так шли годы, так утверждался авторитет. А насчет того, сколько у него чего, никому дела не было.

Беспокойный пост у «Ампира», зато все видно.

Девчонки стайкой бегут, хохочут, расфуфырились, дурочки, на последнее. Наверно, кротовские чулочницы… Это пустой номер, отсюда доходу не жди.

Санька-Зуб шествует, сапоги лаковые. Ну, этот горбом берет, — тоже пустой номер для полиции.

Спиридонова молодка бежит. Эх, хороша, ничего не скажешь! Смотри получше, Спиридон Петрович, такой товар не любит зря лежать, хе-хе…

Опять прапор, козырять надо. Тьфу ты, пропасть!..

— Ивану Феоктистовичу здравия желаю!

Забурел, скотина, еле кивает. Другой бы давно сгинул за свои художества, а этого трогать не велят — свой вроде…

A-а, Ленечке почет! Какой вы стали франт! Опять в наших краях появились? Зря, зря; спрашивали тут про ваши калуцкие марочки… Поклон вам, Ленечка, низкий поклон-с!.. Ни-ни, я на посту, никак не могу. Зайдите домой, жене вручите-с. Увидите Васька, и ему привет передайте, интересовались им на днях из сыскного… Пашку, верно, не видать. Хе-хе, не уехал, а сидит ваш Пашка! Ему бы, дураку, после того дела, верно, уехать бы надо, а он с бабой закрутил, моего поклона не принял… Счастливый путь вам, Ленечка…