— Здравствуйте, друзья! Давно, давно мы не виделись.

— Ну как давно?.. Хотя верно, сейчас жизнь так насыщена событиями, что месяц за год кажется, — ответил Петя.

А Ваня Кутырин сразу перешел к делу:

— Мы пришли за тобой, тезка. Пойдем помогать родине.

— Не понимаю.

— Видишь ли… Ты, конечно, любишь Россию?.. Понятно, понятно. Вот мы и считаем, что если мы не сражаемся за нее с врагами на фронте, то должны сражаться с врагами в тылу. Понимаешь, что я хочу сказать?

— Не очень пока.

— Ты студент? Студент. Мы тоже студенты. Ты революционер? Не обязательно быть формально членом революционной партии, чтобы стоять за республику… Да что, в самом деле, мы в жмурки играем? Ведь ты понимаешь, что эти большевики угрожают революции. К чему они приведут народ? Либо назад, к царю, либо вперед, к анархии. Мы не допустим этого.

— Не допустим, — подтвердил Петя.

— Сегодня мы должны быть едины. Сегодня мы им покажем… Обещаю тебе красивое зрелище: народ разгоняет демонстрацию немецких шпионов и предателей революции. Ну, старый мушкетер, пошли?

— Не знаю, — забормотал Ваня. — Я, знаешь, вдали от всего этого… И какой я воин… Меня все комиссии бракуют.

— На твою боевую мощь мы и не рассчитываем, — ответил Петя. — Просто зашли к старому другу.

— Мы должны исполнить свой долг, — добавил Ваня Кутырин.

«Три мушкетера» еле вбились в трамвайный вагон, еле вылезли на Неглинной. До Скобелевской площади добирались пешком.

Как всегда, начиная с марта, на Скобелевской площади было многолюдно. Кучки людей, сгрудившись у памятника, слушали ораторов, а чугунный генерал, взмахнув саблей, все скакал и не мог ускакать дальше своего гранитного пьедестала.

Сняв соломенную панаму и плавно поводя ею, профессорского вида оратор что-то солидно докладывал группе студентов, офицериков и восторженные девиц, то и дело прерывавших его рукоплесканиями. Тогда оратор улыбался, раскланивался и не спеша продолжал свою речь. До мушкетеров доносились отдельные слова:

— …наш народ — ребенок… велика ответственность тех, кто руководит… парламент… до английской системы мы не доросли… исторически… в меру, в меру… молодежи свойственно увлекаться… задачи велики… постепенное приближение… партия Народной свободы — единственная, имеющая государственный опыт…

Кто-то из студентов окликнул Петю Славкина, потом отошел Кутырин, а Ваня Федорченко перешел к группе, слушавшей другого оратора. Этот был много темпераментнее профессора, носил косоворотку, тужурку и был похож на классического студента из «Дней нашей жизни». Жесты его были широкие, энергичные, а помятая студенческая фуражка то призывно стремилась ввысь, то грозно направлялась на слушателей, то хлопала по широкой груди оратора. Слушала его публика иного состава: скромно одетые люди рабочего вида, гимназисты, неизменные студенты, несколько солдат и офицеров. Подойти близко было невозможно, и опять до Вани Федорченко долетали только обрывки речи:

— …народоправство… новгородское вече… земля и воля… партия хранит святые традиции народовольцев… боролись с царизмом… в цепях… в сибирских рудниках… всем жертвовали для народа… партия социал-революционеров… то, что нужно каждому… земля и воля… борьба не кончена… хотят сорвать все достижения нашей великой, бескровной… народ не позволит… хочет спокойно трудиться… Временное правительство ведет по пути, намеченному историей.

Совсем маленькая кучка служащих и рабочих терпеливо слушала худого, дьяконского вида оратора, который скучно бубнил:

— …наши разногласия… нельзя требовать… на данной стадии… ленинцы отвергают… не хотят понять… международная социал-демократия…

Вдруг зашумели, засвистели, закричали. На месте профессора стоял солдат окопного вида. Когда гам смолкал, он пытался говорить:

— Мы, вот, солдаты, думаем, что войну кончать надо…

— A-а! У-у! — выли слушатели. — Предатели! Дезертиры! Вон!

Солдат неловко слез, его пропустили, он остановился около Вани и забормотал:

— Ну, собаки, прямо собаки… Чего накинулись? Повоевали бы, помокли у нас, на Северо-Западном… Эх, и здесь правды не найдешь!

А на пьедестале стоял новый оратор:

— Я, конечно, человек рабочий и… того… говорить не привык…

— Говори, товарищ, может, что дельное скажешь, — раздались издевательские выкрики. — Послушаем рабочего человека, ха-ха!

— Что ж, я скажу, — неуверенно произнес рабочий. — Много у нас споров идет, у рабочих то есть, а кто прав — мы не знаем. Вот послушаешь одного — будто он верно говорит, а послушаешь другого — и этот верно говорит…

— Слушайте, что говорит честный рабочий! — прервал его господин в канотье. — Продолжай, голубчик, продолжай.

— …Вот, значит, думаешь-думаешь, посмотришь кругом и увидишь: обдурили нас, рабочих-то…

— Но-но, кто вас обдурил? Ты не завирайся, парень.

— А как же? Ну, скажем, царю наподдали, свобода и все такое… а хозяин по-прежнему прижимает… Подсадили своих человечков в разные комитеты), все на нашу голову… Того мало, фабрики стали закрывать. А куда рабочий народ денется?

— Так чего ты хочешь-то?

— Хочу, чтобы все по правде было, по-справедливому, значит… Да ты чего толкаешь-то?

— Слезай, голубчик, слезай, — говорил господин в канотье. — Дай и другим говорить. Твое время истекло.

Рабочий, начавший спускаться, остановился.

— Мое время истекло? — крикнул он. — Ошибаешься, ваше степенство! Мое время только приходит!

На его место встал новый оратор, но тут закричали:

— Идут, идут!

И кучки слушателей распались.

Ваня поспешил вскарабкаться на пьедестал памятника. Отсюда все было хорошо видно.

Снизу, от Охотного ряда надвигалось море голов. Нельзя было назвать колоннами людской поток, вдруг захлестнувший чинную Тверскую. Красные флаги и плакаты с лозунгами качались над идущими. Шли вразброд, но плотной массой рабочие в кепках, работницы в летних платочках; между ними группами держались солдаты.

Конца не видно было людскому потоку. Люди шли и пели «Варшавянку», «Рабочую марсельезу», кто что знал. Вот зазвучала песня с другой стороны: новая масса демонстрантов поднималась по Косьмодемьянскому переулку.

Когда голова шествия плотно заполнила Скобелевскую площадь, внизу, где еще шевелился хвост процессии, раздались крики, гул, и люди стали разбегаться. Заволновалась толпа на площади.

— Не поддавайтесь на провокацию, товарищи! — кричали люди, видимо руководившие шествием. — Плотнее, плотнее! Не впускайте чужих в свои ряды! Сворачивайте к Капцовскому училищу! К Московскому Комитету!.. Организованно, товарищи!

Но не успела часть демонстрантов завернуть в тесный переулок, как на них бросились давно поджидавшие враги.

Дикое зрелище представляла площадь. Студенты, гимназисты, «приличные» господа с бранью и воем набрасывались на рабочих, вырывали знамена и плакаты, били кулаками, кастетами, палками… «Благовоспитанные» дамы яростно кидались на демонстранток, норовили по-кошачьи вцепиться в волосы, в глаза.

— Что вы делаете? — закричал Ваня, но его никто не слышал.

Свалка продолжалась. Рабочих разгоняли, теснили в переулки. Толпа редела, шум схватки отдалялся. Но вот погромщики остановились; со стороны Страстного монастыря показалась колонна солдат, идущая в строю, печатая шаг.

— Ура! — завопила барыня, косматая, как ведьма. — Солдатики идут! Сейчас они им покажут!

Но что за странность? Восторженные приветствия стихают; пятятся и растворяются в переулках храбрые гимназисты и лихие студенты!; теряя зонтики и шляпки, спешат удрать барыни. Солдатики оказались не те: Емельян Ярославский вывел на демонстрацию колонну 1-й запасной артиллерийской бригады.

…Потрясенный всем виденным уходил с площади Ваня Федорченко. Что же это такое? Весь народ свергал ненавистного царя, а теперь победители вступают в бой между собой? Чего хотят рабочие и солдаты? Разве им мало той свободы, что они получили в феврале? Но как отвратительно, точно дикари, улюлюкали и дрались наши интеллигентные люди, студенты, женщины!