— Как наше давленьице сегодня? — как можно более певуче спрашивает она водолаза Юру.
— Хреново! — хмуро отвечает Юра.
— Ничего, ничего! — весело вскрикивает Нина Ивановна. — Сейчас я сделаю маленький укольчик, и вы будете совсем голубчик! У одного полковника в Петрозаводске, где я работала в госпитале после войны, было ужасно высокое давление… Вы, Юра, просто не поверите, какое давление! Высокий был мужчина, представительный. Как крикнет, бывало: «Смир-нааа!» — весь госпиталь встает… Так вот он каждый день по ведру раков съедал да по ящику пива выпивал — и ничего! Я только ему укольчики делала, и он еще долго прожил — целых три года!
— Спасибо… — говорит Юра, но все-таки идет за занавеску. Весь он не помещается в кабинетике — наружу выглядывает и смотрит мимо нас бурая, с выпученными глазами голова с усами. Постепенно лицо Юры принимает глубоко трагическое выражение.
— К черту! — вырывается у него. — Пора на шлюз уходить! Вот комиссию пройду — и на шлюз… Там и платят больше, на шлюзе!
— Кончено-о-о… — доносится голос Нины Ивановны.
Застегивая брюки, водолаз выходит из кабинетика.
Мимо, скосившись на одно плечо, пробегает матрос Миша с ведром, в котором что-то вкусно дымится.
— Не жрал еще?
— Нового ничего не ел, прошлая вахта небось поленилась… Вот несу… Райка-повариха опять навалила — вы, говорит, водяные, лучше бы свинью держали…
— Я ей дам свинью! — грозит Юра. — Скажи, как ведро будешь относить, вечером загляну… Пусть пару пива оставит… и раков.
Матрос Миша убегает. За тонкой переборкой дебаркадера слышно радостное звяканье цепи, крики: «Осман! Ося! Ослик!», собачий визг и торопливое чавканье.
— Вам, Юрочка, нельзя пива… — высовывает из кабинетика кудрявую каштановую голову Нина Ивановна. — От пива и давленьице подскочит, и пучит… У меня муж никогда не пьет пива…
— Ну и пусть не пьет…
— И он меня всегда слушает…
— Ну и пусть слушает…
— И он меня очень любит. Вы просто, Юрочка, не поверите, как он меня любит… Целует все время…
— Ну и пусть любит — любит пусть! — взрывается Юра. — Небось на пенсию вышел, бугаина, на даче сидит, цветочки разводит — рубль штучка, пять рублей кучка… Чего ему не любить! Знаю я его! И пиво он пьет, и водку, и коньяк дует, и… — Юра загибает пальцы.
— А вот и неправда ваша, Юрочка, — спокойно говорит Нина Ивановна. — Он меня любит, я его в Румынии, под Измаилом, из боя раненого вытащила… Я его несла версты две под пулями… я…
— Хорошо, хорошо… Любит… Да и как вас не любить, Нина! — сдается Юра. Нина Ивановна улыбается.
Из люка вылезает костлявый механик Кончинский. Пасмурно оглядевшись вокруг, подходит к тумбочке, трясущимися руками достает ключ и, лязгая им о железную дверцу, открывает замок. Достает початую четвертинку, и, взболтав, припадает. Пьет водку, как живую воду. Занюхивает полой замасленного кителя и бодро говорит:
— Жизнь, она научит на собак тявкать! А ведь был я, Нинель, четвертаком! Четвертым помощником капитана на судне. В фуражке с крабом ходил, честь принимал! Все моря, океаны исплавал до самой каемочки… И нечего на меня смотреть такими глазами — теперь я механик, и это неплохо…
— Иди, дух, в преисподнюю… сгинь… — добродушно гудит Юра.
Кончинский отдает честь и исчезает.
— Какое у него лицо… нездоровое… — нерешительно произносит Нива Ивановна.
— Да! Раздуло всю рожу… — соглашается Юра.
За переборкой вдруг раздаются жуткий лай и лязг цепи. В кают-компанию вбегает, пятясь задом, художник с этюдником под мышкой. Подняв к Юре седую, козлобородую голову с остановившимися от страха глазами, старый художник переводит дух и с запинкой говорит:
— Ну и страшилище, прямо Цербер какой-то этот ваш пес — никак не запомню, как его кличут… Вы что, товарищи дорогие, не кормите его, что ли?
— Почему не кормим? Он у нас на станции жрет исправно… По ведру из ресторана регулярно получает спецобъедков и соусов разных. Да и Кончина наш ему иной раз шкалик подносит. Чем псу не жизнь? А зовут его, между прочим, Осман — имя редкое, в честь одного плохого человека назван. И обижаться понапрасну не надо: пес наш флотский, не любит, чтоб человек без тельника ходил — вот и взлаял на вас, товарищ передвижник! Эй! Мишка!
Из люка высовывается голова матроса.
— Чего надо?
— Пойди скажи Осману, чтоб не замахивался больше на Айвазовского!
Матрос хмыкает и исчезает.
— Спасибо, товарищ водолаз! — проникновенно говорит художник. — Я, пожалуй, на крыше теперь буду писать — там обзор лучше и мольберт можно оставлять на ночь… Панорама, понимаете, великолепная, вид замечательный на мост ваш, перспектива, композиция такая, что дух захватывает…. Вижу все в пастельных тонах…
Водолаз Юра отмахивается от него обеими руками.
— Иди-иди…
Художник медленно улезает по трапу.
— Какой представительный, интеллигентный дедушка… — смеется Нина Ивановна. — Ему бы сбросить годков десять, был бы еще очень интересный мужчина… Он бы вполне…
— Кабы дедушкин бабушке — она бы дедушкой была… — перебивает Нину Ивановну Юра. Нина Ивановна прыскает в кулачок и убегает в кабинетик. Юра, посмеиваясь и поглаживая заднюю сторону брюк, ходит по палубе. Из-за рубки выглядывает Мишка:
— Что, боцман, опять получил торпеду в кормовую часть?
— Да иди ты, салага! Я был молодой, как ты, — не жалел себя! В сорок пять лет двухпудовку одной левой выжимал сто раз — понял?! Ты попробуй выжми… Все мне казалось: не убудет меня. Раз на ледовой проводке из Мурмана в Диксон перо баллера заклинило, так я десять часов в воде проторчал… Вспомнить приятно… А теперь вот таскай тут утопленников! Мать их нехай!
Нина Ивановна укоризненно выглядывает из кабинетика.
— Что это вы говорите, Юрочка? У нас — тьфу-тьфу, за три сезона ни одного смертного случая. Мы и премию три раза получали… Все-таки, Юрочка, у нас парк культуры, а не пляж — у нас купаться запрещено…
Из люка опять показывается художник. Кряхтя, спускается вниз. В руках у него банка с водой, вид обескураженный. Показывает банку Кончинскому и Юре:
— Вода странная… Вчера только зачерпнул в реке — банка совершенно чистая, из-под соуса, сам вымыл — а сегодня стал акварель для этюда разводить и вдруг чернота какая-то… Краски не смешиваются и пахнут чем-то неприятным… Странно…
Водолаз пристально смотрит на банку.
— Прошлая вахта небось нагадила! Шутники мне тоже!
Нина Ивановна берет банку и смотрит на свет.
— Да нет, Юрочка… Это просто вода такая в речке…
— Три дня назад с танкера «Дербент» ветошь сбросили промасленную, и все дела… — вставляет Кончинский. — Это с одного только парохода сбросили, а их за день сотни проходит — вот и вся арифметика. Какая тут вода может быть? Тут не только краски развести, а морду умыть нельзя… Я однажды с похмелья стакан воды этой выпил, так думал, не встану… Портвейном пришлось отпиваться… — Кончинский аж передергивается от воспоминаний.
Художник понуро стоит с банкой. Ему на помощь приходит Мишка. Он выплескивает содержимое банки за борт и наливает воду из графина.
— Три раза кипяченная, товарищ художник! Высшего качества, дистиллированная… Натюрморт веками на ней стоять будет!
Художник смеется и кивает головой.
— А ваши, молодой человек, поэтические опыты? Дерзаете?
— Дерзаю… Вон вчера был в военкомате… Приписное выдали, месяца через три призовут…
— А вы не отчаивайтесь, молодой человек! В армии лучшие стихи были написаны…
— Я не отчаиваюсь… Может, скоро возьму и напишу поэму!
— Ого, уже и поэму! Не рано ли? Впрочем, почему рано? Лермонтов в ваши годы… Поэзия — это дар: или он есть, или его нет… А впрочем, дерзайте, поэт должен быть как кипяток! Я в ваши годы мечтал пешком из Москвы до Камчатки дойти! Серию пейзажей написать! И пошел… Но не дошел как-то — женился по пути…
— А пейзажи написали?
— Вот, до сих пор пишу… — грустно разводит руками художник и начинает втягиваться в люк.