— Завтра уезжаю, — сказала девочка упавшим голосом.

— Куда?

— В детский дом. Сейчас только директор школы был. Велел собираться.

— Знаешь что! — воскликнул Вася, волнуясь от пришедшей счастливой мысли. — Переходи к нам жить. Я поговорю с мамой. Она согласится.

— Что ты! Тебе и так влетело из-за меня. Лучше поеду в детский дом.

И Лида уехала.

Перед самой войной вернулся в хутор белобрысый юноша в лётной курсантской форме, и Лида была несказанно рада другу. Она сильно вытянулась за годы учебы, стала настоящей красавицей, немного строгой, как и положено учительнице. Она теперь преподавала естествознание в школе.

Девчата и ребята собрались на берегу Ивы, вспоминая детство, но больше говорили о будущем. И снова нм довелось увидеть чудо природы, теперь при заходе солнца. Так же, как и первый раз, по небу разлились яркие краски и игрой света были созданы необычные картины, но уже не столь сказочные. В них было больше земного. Василий встал и невольно оглядел окрестность, думая, что это небо отразило настоящие станционные постройки с водокачкой и составы товарных вагонов на путях. Может быть, это и было так.

— Девчата, какое небо кровавое. Аж страшно!

— Говорят, война будет.

— Типун тебе на язык!

— Я письмо от брата получила. В танковых частях он служит под Брестом. Пишет: не спокойно на границе.

— А что летчик скажет? Будет война или нет, Вася?

Парень уклончиво промолчал. Взгляд его был устремлен вдаль. Глядя на полыхающий закат, он думал: «Жизнь суровая, жестокая, вовсе не сказочная». Эта новая жизнь вскоре началась для него под набатную песню:

Голосили девчата, провожая в армию парней, а Василий и Лида последнюю ночь бродили по степи за хутором. Расставались в серых тревожных сумерках у школы, при которой был дом учителей. Вася вдруг решительно предложил:

— Переходи к нам жить.

— А что твои скажут?

— Я с ними говорил. Будут очень рады. Перейдешь?

— Да, — прошептала она сухими позеленевшими губами.

9

Плохо спал в эту ночь и другой человек — Сайкин. Всё те же старые раны… По рассказам хуторян он знал: когда немцы вошли в хутор, Парфен Иосифович Чоп, в то время колхозный кладовщик, отправляя на восток общественное имущество, сам не успел эвакуироваться. Остался и председатель — коммунист Никандр Яковлевич Бородин. Хуторяне его не выдали: о людях, не о себе всегда пекся председатель и пользовался всеобщим уважением. Но тут нежданно-негаданно объявился Отченашенко. Остановился он у Чопа, своего дальнего родственника, и для колхозного кладовщика наступили беспокойные, полные тревог дни.

Сначала Отченашенко отправился к Бородиным, и, как пятнадцать лет назад, хозяйка переполошилась, увидев грузного человека в сибирской пушистой шапке, шагавшего к дому по стежке в снегу твердой походкой. Чувствовались в нем уверенность и сила — не то что в двадцатых годах. Хозяйка хотела запрятать Никандра Яковлевича на чердаке или в погребе, но уже было поздно, да н Отченашенко знал, что председатель в хуторе.

Хозяин, чуя беду, стоял у печи сам не свой, ругая себя, что послушался жену, не ушел на восток, хоть в какой-нибудь дальний район, где его никто не знал…

Отченашенко на пороге поискал глазами икону, сложил пальцы для креста и, не найдя иконы, сплюнул. Оглядел комнату, застывших в молчании людей.

— Ну здравствуйте, хозяева!

Ему никто не ответил.

— Где Филиппка, мой племяшка?

— Там, где и все, — сказал Бородин.

— Так и знал, что большевика воспитают. Забыл, стервец, порубленного отца. А это кто?

Отченашенко уставился на высокую большеглазую молодку. Она стояла возле детской кроватки, в которой спала девочка, и после вопроса, обращенного не то к ней, не то к старикам, отвернулась к окну с раскрытой книжкой в руках, вроде бы читая. На подоконнике тоже были книжки и стопка ученических тетрадей. Отченашенко заглянул в кроватку, посмотрел на молодую женщину.

— Невестка, что ли?.. Эх, года! Прошла моя молодость в бандитских скитаниях да в лагерях… — Он хлопнул своей пушистой сибирской шапкой о стол. — Ну, Никандр, рассказывай, как живешь, что думаешь делать? Теперь не я у тебя, а ты у меня вот где, — он прижал ноготь большого пальца к столу. — Но человек к тебе пришел незлопамятный, я могу и молчать. А ты что, хозяйка, опустила руки? Забыла, что гостя треба угощаты? Отвык, отвык я от родных краев, и люди кажутся мне другими…

Ушел он мирно, только от этого Бородину не стало легче. Дни и ночи жил в тревоге, все собирался тайком вместе с женой и Лидой бежать из хутора.

Отченашенко с утра до вечера занимался тем, что пил у одного знакомого полицая, драил выданную ему новыми властями винтовку и грозился добраться наконец до большевиков. Вечерами пропадал у какой-то вдовушки. Возвращался пьяный, с налитыми кровью глазами.

— Парфен, ты меня слышишь?

— Что такое?

— Эти, которые живут у моста, фамилию забыл, тоже активничали?

— Я ведь тебе говорил. В хуторе теперь кого ни возьми — активист. Всех не перестреляешь.

— Ишь чего придумал! Тебя первого, буденновского выкормыша, надо к стенке поставить. Ладно, ладно, не бойся. Не выдам… Ты мне скажи, за речкой, напротив твоей хаты, кто сейчас живет?

Эти расспросы повторялись изо дня в день, но Отченашенко никого не трогал: то ли уже перегорело давнее зло и ему хотелось мирно жить с односельчанами, то ли его смущали дела на фронте: среди зимы пошли слухи, будто несметное число вражеских войск окружено на Волге, будто завязались там тяжелые бои. Он выходил во двор, прислушивался. На востоке погромыхивало, иногда высоко в голубом морозном небе холодно сверкнут самолеты, направляясь к Сталинграду, и в однообразный гул канонады ворвется прерывистый рокот моторов. Хутор был невелик и стоял в стороне от главных дорог, солдаты сюда редко наведывались, да и то большей частью из проезжих.

Блеяли овцы в базу. Бездумно смотрел в окно Отченашенко, с утра уже порядком надувшись самогона. Парфен Иосифович пытался заняться хозяйством, но все валилось из рук. Ночью тоже проснулся с тяжелыми думами, вслушивался в отдаленную канонаду. В чистом морозном воздухе она доносилась особенно отчетливо. Мороз прижал такой, что звезды казались ледяшками: будто кто-то плеснул в небо водой и она застыла брызгами. В прогалину оттаявшего в углу окна был виден двор в голубом лунном свете: часть плетня с раскрытыми настежь воротами («Отченашенко пришел поздно, пьяный и не закрыл, надо бы встать, закрыть ворота», — думал Парфен Иосифович) и посреди двора колода с воткнутым в нее топором («Тоже непорядок: мало ли какой народ бродит сейчас по степи»).

В окно негромко постучали. Парфен Иосифович поднялся на кровати. Кто-то в серой шинели и шапке-ушанке жался к стене дома. «Разведка», — мелькнула догадка. Волнуясь, Парфен Иосифович засветил лампу и, прикрывая ее ладонью, чтобы не разбудить Отченашенко, отодвинул засов. Вошел здоровенный мужчина с коротким посошком в руке. Парфен Иосифович задрожал и чуть не уронил лампу. Свет озарил худое, со впалыми щеками лицо Филиппа Сайкина. Мирный посошок, годный разве только для того, чтобы отогнать собак, развеял всякую надежду на разведку. Оказалось, Филипп бежал из плена, добирался в хутор степными балками, ночевал в стогах. Это известие вовсе не обрадовало Парфена Иосифовича: за Сайкина могут привлечь к ответу немцы. А придут наши — не помилуют за Отченашенко. Куда ни кинь, везде клин. Парфен Иосифович еще больше забеспокоился. Он не чаял избавиться от бывшего атамана, а тут ввалился в дом его племянник как снег на голову. Что делать? Как выйти из этого щекотливого положения? Парфен Иосифович думал, что Отченашенко и Филипп, люди разных убеждений, рассорятся. Но атаман был рад племяннику, да и Сайкин, хоть и плохо помнил дядю, не выражал к нему никакой вражды. «Примирился. Лишь бы выжить, — думал Парфен Иосифович о новом постояльце. — Вот напасть на мою голову. Хотел отворотить от пня, а налетел на колоду…»