На другом конце стола захохотал, затряс руками, как после ожога, Дмитрий Дмитриевич Рубцов: чем-то его рассмешил Захар. Для Бородина не был неожиданностью переезд бывшего уполномоченного на местожительство в Таврический, где он занялся своим настоящим делом — преподаванием естествознания в школе. «Вы сами говорили, Василий Никандрович, — сказал он при встрече не то шутя, не то всерьез, — что из-за окуней да раков есть полный смысл поселиться в Таврическом. Вот я и последовал вашему совету».

Глядя на Дмитрия Дмитриевича, нельзя было сказать, что жизнь его надломила. Он был по-прежнему бодр, целеустремлен, деятелен, и это сразу же бросилось в глаза Бородину на праздничной демонстрации, где Дмитрий Дмитриевич возглавлял школьную колонну, носился из конца в конец и строго покрикивал на знаменосцев: «Ровней! Держите ровней!»

Для Анастасьи учитель в хуторе — фигура, и по своей наивности она прочила Рубцова в женихи Елене. С ушами торчком на вытянутой, как кубышка, голове, какой-то взвинченный и нетерпеливый, он выкрикивал, ерзая на стуле:

— А ну, Захар, давай тот, что вчера девчатам на ферме рассказывал! — И беззвучно затрясся, поглядывая на гостей. Анекдот действительно был смешной. Одни выходили из-за стола, хватаясь за животы, другие утирали слезы, покачивали головами:

— Ох, уморил!

— Не в бровь, а в глаз!

— А про письмо архиерея слыхали?

И пошли тут смешные загадки, разные невероятные истории. Мужчины, распаренные жарой и сытой едой, вышли в застекленный холодный коридор перекурить.

Расселись на двух бочонках с квашеной капустой (запах ее витал в морозном воздухе). Перекурили, перебросились двумя-тремя шутками и побыстрей в комнату, сразу почувствовав в тепле настывшие в коридоре спины.

А у женщин были свои интересы.

— Ах, Настенька, какой у вас тюль! Не иначе импортный.

— Я вам могу устроить такой же самый. Кладовщик мой деверь.

— А вы видели, какие сейчас в городе носят юбки?

— Ой, у нас в таких засмеют.

— Как я мечтаю поехать в город хоть на недельку, походить по магазинам, поесть мороженого…

— А мне хочется в театр!

Прежде в хуторе разговоры за столом вертелись вокруг крестьянских работ, хлеба, скотины. Бородин удивился этой перемене, будто был в гостях не у Анастасии, а у кого-нибудь из знакомых в райцентре.

К Елене подошел учитель естествознания, раскрасневшийся, с оттопыренными, как у тушканчика, ушами:

— Скучно живем, Елена Павловна… Скучно… Небось не жалеете, что уехали в Приветное?

Он вертел пуговицу на пиджаке, видно, ждал со чувствия, но Елена лишь пожала плечами, встала и вышла из комнаты.

На дворе она с мальчишеским озорством перелезла через штакетник палисадника и заглянула в просвет неплотно задернутой шторы. Бородин за столом о чем-то оживленно разговаривал с Засядьволком, может быть о ней… Под ногой что-то хрустнуло. Елена вздрогнула. Хотя Бородин наверняка даже не подозревал, что за ним следят, Елене стало неловко и в то же самое время хотелось еще и еще смотреть на него, сейчас такого пригожего, с высоким белым лбом, на который падали и искрились под электрической лампочкой светло-русые волосы. Они у него были необычные, тонкие, волнистые, облагораживали лицо и делали выразительными синие глаза— в степи прищуренные, не заметные, а в комнате глубокие и ясные. Вот они расширились, внимательно всматриваясь в просвет шторы Елена отшатнулась…

Она тут же поймала себя на мысли, что затерянный в степи Таврический стал для нее дороже, чем когда-либо прежде. Совсем недавно она мечтала об иной жизни, вовсе не с таким поворотом. Как теперь неубедительно звучит фраза, брошенная в ветровое окно машины вместе с пустой бутылкой от выпитого молока, когда она уезжала из хутора… Она проследила, как бутылка кувыркнулась в воздухе и упала в придорожный пыльный бурьян, и подумала, что эти секунды, это расставание с весенней степью навсегда врежутся в память, будут при воспоминании отдаваться в сердце щемящей болью. Наверное, потому, что она тогда шептала под рокот мотора: «Сюда мне больше нет возврата… Сюда мне больше нет возврата…» Но она снова здесь, радуется встрече с Захаром Наливайкой, Сашей Цымбалом, дедом Чопом и даже Анастасьей, с которой ее уже связывало прошлое. Радовалась она и дружным просьбам вернуться на председательскую должность. Об этом твердил весь вечер Засядьволк и хором гости в то время, как Бородин ухмылялся и хитровато поглядывал на Елену. Да, это были настоящие ее друзья…

Заскрипели под сапогами промерзшие порожки, во двор вышел Бородин, быстро направился к калитке, но увидел Елену и остановился. Они с минуту молча смотрели друг на друга, потом нерешительно, словно примеряясь, Бородин сделал вперед шаг.

— Куда же они запропастились? — послышался голос хозяйки в коридоре. — Василий Никандрович! Елена Павловна! Гости дорогие, прошу к столу на пироги!

Но гости, как ребятишки, метнулись разом, точно по уговору, за угол хаты и притаились там у стены, зажимая рты ладонями, чтобы не рассмеяться. Бородин шаловливо взглянул на Елену:

— Сбежим?

— Сбежим.

И они на цыпочках, а под окнами вприсядку пробрались на зады подворья, взялись за руки, побежали взапуски в сад, насквозь просвеченный луной, и от их быстрых ног высоко вздымалась искристая на морозе снежная пыль.