Как все хуторские мальчишки, Вася рос под впечатлением гражданской войны, о которой много наслышался рассказов, играл в красных и белых, пионером ходил в походы по родному краю, собирал гербарии, убирал кукурузу в колхозе и любил песню — постоянную попутчицу детства и юности. Оседлав длинные хворостины, размахивая деревянными саблями, «конники» вразнобой голосисто выкрикивали:

А потом, собравшись тесным кружком в яру над Ивой, старательно тянули:

Позже полюбилась бодрая, звонкая песня:

Эту песню, взобравшись на старую яблоню и натолкав за пазуху плодов, горланил белоголовый разбитной мальчишка. Он с таким удовольствием, так задорно выкрикивал слова, точно на самом деле мчался на каком-то фантастическом паровозе прямиком в неведомый коммунизм.

Лида жила по соседству с заброшенным кулацким садом, где все лето шастали мальчишки. Она открывала окно и, делая вид, что читает книгу, поглядывала на Васю, а однажды подошла к дереву.

— Хочешь, покажу шелковицу? Гибель сколько ее там! — сказала она, закрываясь книгой от солнца.

— Ага!

Вася спрыгнул с дерева.

— Какую ты книгу читаешь? — спросил он, следуя по тропинке за девочкой. Она обернулась:

— А ты любишь книги?

— Люблю. Особенно про барона Мюнхгаузена.

— А, знаю. Читала. У меня сейчас роман — да!..

Они вспоминали понравившиеся им книжки и весь день пробыли вместе, не скучая. От шелковицы пальцы и губы стали темно-фиолетовыми, запятнана была и одежда, точно они перепачкались чернилами, усердствуя на занятиях. Вася забрался на дерево, обирал ветки и бросал ягоды в подол Лиды, горстями отправлял себе в рот. Потом перебрался на белую шелковицу с более крупными и сладкими ягодами. Мальчишеское лето было разбито по сезонам, которые определял тот или иной фрукт. Вслед за шелковицей и вишнями наступал сезон яблок, потом дынь, арбузов и винограда, самый обильный.

Возвращались из сада довольные. Лида задержала руку Васи в своей и сказала:

— Если ты мне отдашь свой рубль, у тебя не останется ничего. Если я тебе отдам свой, у меня не останется ничего. Но если мы сложим твой и мой рубль, оба станем богаче. Давай дружить?

— Давай! — тотчас согласился Вася.

И на долгие годы она осталась для него юной, как весна, как апрельское дуновение ветра, тем другом и женщиной, утрату, невосполнимость которых он всегда чувствовал с болью. Это он снова понял здесь, в родном хуторе, где для обоих прошли детство и юность. И Лида как бы вновь предстала перед ним юной, доброй, сердечной. Он уже прощал ей все наносное и чужое, которое, казалось, можно было отсеять, как шелуху от зерна.

Бородин встал с постели, широко открыл окно. Уже давно светлело, пели птицы, от речки тянуло прохладой, хозяйка хлопнула дверью: пошла выгонять со двора корову, а он еще и часа не поспал. «Сейчас около четырех, можно бы до восьми вздремнуть, — подумал он. — Только как заснуть? Выпить снотворное?»

Он покосился на тумбочку, в которой лежали таблетки, но отвернулся и снова лег в постель.

«Идешь завтра убирать кукурузу?» — прозвучал в ушах его собственный детский голос так явственно, что Бородин в один миг перенесся на четверть века назад, был снова босоногий Вася, а Лида худенькая девочка в застиранном платьице. «Да», — сказала она. «Тогда вместе?» «Лады!» — Лида засмеялась оттого, что подражала Васе.

То утро на полевом стане запомнилось на всю жизнь. Солнце еще не взошло, но как подпорками уперлось лучами в нагромождения белоснежных облаков, которые повисли друг над другом этажами. Там были дворцы и замки, долины и горы, ледяные пики и бездонные пропасти, и сквозь легкую синюю дымку очерчивались силуэты дальних городов и сел. По мере того как солнце поднималось в небо, одна картина величественнее другой открывалась перед толпой ребят. Выйдя из полевого вагончика, они замерли от изумления и во все глаза глядели на это чудо. Нежно-голубая вода озер поблескивала в зеленых берегах. Красным пламенем пылало небо в той стороне, где, наверное, разразилось какое-то кровопролитное сражение. Один цвет незаметно переходил в другой, и все это сливалось в миллион радуг. Это была сказка наяву… Вася забыл, где он — на земле или в небе, что вокруг совсем не сказочно: увядающие кукурузные поля, желтые горы початков, сложенные в кучу вещи ребят и возле вагончика — промасленные детали каких-то машин, а на длинном дощатом столе — стопы оловянных мисок и когда-то белые, но теперь потемневшие, обкусанные деревянные ложки: много было жадных ртов, люди еще не оправились от голодного тридцать третьего года.

— Ребята, вот бы полететь туда! — восхищенно сказал Вася, глядя на необычный разлив красок по небу.

Филипп, ковыряя в носу пальцем, усмехнулся:

— Чудак! На чем полетишь?

— Самолетом.

— Ха! Летчик нашелся.

— А что?

— Живот у тебя большой. Не поднимет самолет.

Филипп безразлично смотрел на ребят, задравших к небу головы. Для него это был просто перерыв в нудной работе. В четырнадцать лет он завел кисет и с мужиковской медлительностью и серьезностью свертывал козьи ножки из сыромолотого зеленчака, концы пальцев на обеих руках были коричневые от никотина. В кожаном гаманце на поясе носил нож и говорил с пренебрежением: «Ха! Тоже мне! Подумаешь, шишка на ровном месте!» Он ел черепах, ежей, сусликов и, нанизав на таловый прут побитых из рогатки воробьев, жарил над костром, как шашлык. Наверно, поэтому для него словно не было голодухи: ходил рослый, дебелый, и про него мужики говорили: «Кому скоромно, а Фильке все на здоровье».

— Аэроплан! Аэроплан! — закричал Вася, и ребята завертели головами, обшаривая небо. Аэроплан в то время был редкое и любопытное зрелище. Он возник из синевы, вспыхивая в лучах невидимого солнца, как полтинник, и летел прямо на полевой стан — ближе, ближе и вот уже с ревом, глуша восторженные голоса ребят, пронесся над их головами. Он покачивался на сдвоенных крыльях, зеленый, с крупной красной звездой на хвосте и белыми цифрами через весь фюзеляж. Вася кинулся следом, махал фуражкой и кричал, прыгая через кучи кукурузы, увязал по щиколотку в пашне, пока самолет не скрылся вдали.

— Этот будет летчик. Точно, — сказал пионервожатый, когда Вася вернулся на полевой стан.

Филипп вынул из носа палец:

— Подумаешь, шишка на ровном месте.

Ослепительно вспыхнуло солнце, и все стало буднично, день начался, как обычно. Стало грустно, как-то неуютно, и Вася тогда сказал себе: «Это ушло мое детство». Странно, но это было именно так. До сих пор он помнил то утро и те слова, оказавшиеся очень верными.

В школе были бесплатные обеды, и ребята на суп сами копали картошку, молотили фасоль, а теперь вот на кашу чистили кукурузу. Вкусна кукурузная каша с кабаком, кто понимает! Кабак, или, как тут еще говорят, дурак, выбирают поувесистей (лучше всего на кашу с белой, мягкой корой — тыква кубанка, а красную, с твердой корой хорошо запекать, нарезав ломтями). Кабак оземь раскалывают пополам, откусывают кусочек. Если сладкий, выгребают белые семечки и — в духовку, пусть жарятся. Чуть подпаленные, они вкуснее подсолнечных. Лентами срезают с кабака кору, мякоть режут ножом на мелкие куски и — в кастрюлю. Долго парится, попыхивает кукурузная каша. Ее раздает пионервожатый. Нашлепает в оловянную миску почти с верхом, а посередине, в ямочку, нальет постного масла. За уши не оттянешь от такой каши.