Вася подошел к пионервожатому с миской:

— Добавки можно?

— Ха! Летчик. Я же говорю: ни за что не поднимется с земли, — ехидно крикнул Филипп. — Смотрите, хлопцы, как у него живот раздулся, и еще каши просит!

Вася покраснел, прижал к животу миску и, приниженный, пошел прочь.

— Подожди! Что ты как девица! — в сердцах сказал пионервожатый, догоняя Васю. Повернулся к Филиппу, пригрозил: — Я тебе язык оторву, остряк!

Да, вкус кукурузной каши многие ребята тогда, в трудные тридцатые годы, запомнили на всю жизнь.

Вася, давно порвавший дружбу с Филиппом, теперь просто возненавидел его. После обеда он подошел к Лиде:

— Я, наверное, отлуплю этого куркуля. Перестрену в каком-нибудь месте.

— Он же здоровый как дуб. Не справишься один.

— Здоров дуб, да с дуплом, — сказал Вася, вспомнив, что так же говорил отец об атамане Отченашенко.

— Я с тобой. Двоих ему не одолеть.

Она была бойкой девчонкой — вздернутый нос, русые волосы. Спереди они совсем выгорели и завивались в белесые искристые кудряшки. Синие-синие глаза словно тоже искрились, и в них было столько задора, чувства превосходства, что Вася величал ее княжной, и Лида не смущалась, сама понимая, что красива и ловка. Как и Вася, она не любила Филиппа. Однажды ей приснился сон — целое сокровище игрушек. До того осязаема была каждая вещь, что, проснувшись, она зашарила вокруг себя руками, не понимая, куда делось это богатство, и даже попыталась снова уснуть, чтобы вернуть потерянное. Но в окно громко застучали. Досадуя, Лида встала с постели, распахнула створки. Это был Филипп.

— Выходи! Чего покажу.

— А ну тебя! — Лида хотела закрыть окно.

— Постой. — Филипп заговорщицки оглянулся и понизил голос до шепота. — У меня тайна есть. Тебе раскрою, больше никому.

— Что еще за тайна?

— Про царский теремок.

— Выдумал же!

— Пойдем покажу. Красиво!

— Откуда он взялся?

— Колдун наколдовал.

Лида пожала плечами, но ее разбирало любопытство: похоже, что сон сбывался.

— Ладно. Сейчас уберусь, — сказала она, отходя от окна.

Филипп повел ее по берегу Ивы, по камышам, сквозь заросли терновника и вишни, к Качалинской балке. Они поднялись по стежке, выбитой овцами и козами, вдоль чистого ручья, к старым кленам. Над меловым обрывом, неподалеку от бившего из-под земли студеного ручья, в зелени кустов, темнел лаз. Филипп юркнул в него на четвереньках. Но Лида заколебалась: и любопытно и боязно.

— Полезай. Что тут есть, — позвал Филипп, шурша листьями, и Лида на корточках вползла в шалаш. После дневного света здесь было темно, она видела лишь белое глуповато-восторженное лицо Филиппа. В шалаше пряно пахло завянувшей травой, снаружи доносился плеск ключа. Глаза постепенно притерпелись, и Лида увидела на земле примятый овчинный зипун, а на сколоченном из жердей столике с неотесанными ветками — миску крупной спелой клубники. Похоже, что Филипп провел в шалаше не один день.

— Мировой теремок? — спросил он самодовольно.

— Какой же это теремок? Халабуда.

— Кому халабуда, а кому царский теремок, — сказал Филипп загадочно. — Давай здесь вместе жить, а?

— Выдумал же!

— А что? Не пропадем. Хочешь клубники? Я у тетки Семеновны на грядках набрал. Там ее пропасть. А голубей ела? Лучше курятины. — Он развернул лопуховые листья, и на жерди вывалились общипанные, зажаренные на костре тушки. Филипп первый принялся есть, кивая на стол: — Бери, что ты?

— Не хочу.

— Э, дурная. Знаешь, как вкусно. Бери!

Филипп развалился на зипуне, как добропорядочный хозяин. Но Лида поджала ноги, оплела их руками и голову положила на колени. Она перехватила какой-то странный, загадочный взгляд Филиппа, смотревшего на ее ноги, покраснела, вытянула моги вдоль шалаша и натянула на колени подол.

— Чего же ты не ешь? — приставал он, придвигая поближе к Лиде жареную тушку.

— Зачем ты голубей бьешь? — хмуро спросила она.

— А что? С голоду дохнуть?

— Живодер!

— Ха, живодер. Ну и пусть.

— Я тебе покажу, как голубей бить!

— Ха, покажет. Откуда ты взялась такая храбрая? Сейчас пойду еще наловлю. У меня силки есть.

Филипп поднялся было, но Лида со всей силы толкнула его в грудь. Он повалился на спину. Халабуда затрещала и рухнула. Борьба шла молча и закончилась в какую-нибудь минуту. Девочка выбралась из-под веток и побежала в хутор, с испугом оглядываясь назад, на ходу вытирая рукавом потное лицо и тяжело дыша. Но погони не было.

Этот случай она припомнила теперь, когда вместе с Васей сидела в засаде.

— Я один справлюсь, — говорил Вася, крепко сжимая ей руку и с волнением всматриваясь в дорогу, по которой не спеша, вразвалку шел Филипп.

Однако оба пали наземь: Вася — с расквашенным носом, а вступившаяся за него Лида — с распоротым платьем от ворота до пояса. Филипп посмеивался: «Ну кто еще — подходи!» Щуплые подростки были не ровня крепышу Филиппу. У речки они смывали кровь, чинили платье, а потом бродили по садам, ожидая темноты, чтобы незамеченными пробраться домой.

Расставаясь, Вася спросил Лиду:

— Как ты одна живешь? Худо?

Она засмеялась:

— Не до жиру, быть бы живу.

— За что твоего отца выслали? Богатый был, да?

— А что? — Лида вспыхнула, вызывающе взглянула на Васю.

Говорили, что она отказалась ехать с отцом на Выселки и теперь жила одна. По воскресеньям к ней наведывалась тетка из соседнего хутора Веселого.

— Ты стесняешься со мной дружить, да? — спросила Лида.

— Вовсе нет.

— Да, да! Я вижу. Можешь больше не приходить ко мне. — Она отвернулась и всхлипнула.

— Ну что ты выдумала! — Вася повернул Лиду лицом к себе и прижал к груди, удивляясь своей смелости и еще больше тому, что так просто все получилось. Девочка неожиданно доверчиво прильнула к нему. Она была беззащитна и слаба, вовсе не гордячка, какой казалась до этого, и Вася растерялся, не зная, что делать, как утешить Лиду, плечи которой вздрагивали от рыданий.

— Вот они где прячутся! — послышалось совсем рядом. Вася увидел пионервожатого, ребят из класса, злорадно ухмылявшегося Филиппа.

— Любовь до гробовой доски! — съязвил он.

Ребята хохотнули.

— Позор! — сказал пионервожатый. — Придется твое поведение, Бородин, обсудить на собрании.

Было собрание, Васю хотели исключить из дружины. Нападки казались ему несправедливыми, больше всего потому, что доносчиком был Филипп. Но об этом почему-то умалчивалось.

«Все равно буду дружить с Лидой», — упрямо твердил себе Вася, выбегая из школы после собрания.

В тот же вечер они снова встретились, и Вася виновато поглядывал на Лиду.

— Хочешь, я тебе сала принесу? — вдруг предложил он. — Да ты не стесняйся. У нас его много. Я мигом!

Он пустился со всех ног домой, тайком пробрался в кладовку, сбросил с кадки гнет и достал кусок густо посоленного сала. Во что бы его завернуть? Но тут распахнулась дверь, и Васю ослепил яркий свет. На пороге стояла мать, держа над головой карболовый фонарь, недавно привезенный отцом из города.

— Что ты тут делаешь? Куда сало тащишь? А я перепугалась. Думала — воры.

Вася стоял как в рот воды набрал.

— Что же ты молчишь?

— Для сироты сало, — наконец сказал он тихо.

— Для какой сироты? Теперь, почитай, в каждом доме сироты.

— Для Лиды, которая со мной учится.

— А, невесточка моя будущая. — Мать улыбнулась краешком губ, и Вася приободрился: пусть будет «невесточка», лишь бы не подзатыльник. — На вот и хлеба отнеси ей, — говорила мать уже на кухне, заворачивая сало и полбуханки в полотенце. — Что теперь делать? И у нас дома небогато, да как-нибудь переживем, а если у Лиды ни куска — и молодой не жизнь, а тоска!

Хорошая, добрая у него была мать. Сияющий Вася бежал по хутору, вздымая босыми ногами залежи теплой дорожной пыли. Вот и Лидин дом. Он толкнул дверь и вошел в большую пустую комнату. На столе— чайное блюдце с постным маслом. К обгорелому золотому ободку прилеплена ссученная тряпочка, она и светила. Грязные, обшарпанные стены, рваная кромка содранного с пола линолеума… Следы недавних потрясений повсюду были видны в этом доме.