— Не понимаю, к чему это вы? — заерзала в кресле Таранкина. — Какое имеете отношение?

— То есть как, не имею отношения? — Елена Дмитриевна вскинула руки, как хирург после операции. — Всех людей беспокоит…

Эльза Захаровна испугалась, что сказала что-то не то, заговорила вкрадчиво:

— Да нет, зачем так сразу… Я к тому — время уходит, лучше бы масочку наложили.

— Вы же просили чуть-чуть.

— Но теперь подумала, если уж… — в голосе Таран-киной послышалось: «Я заказываю, так будь добра!» — Пожалуйста, мою всегдашнюю…

Елена Дмитриевна глянула на клиентку сверху вниз, молча отошла к раковине, молча, сосредоточенно мыла руки, готовила основу маски, подмешивала добавления; молча, привычно принялась накладывать маску на запрокинутое лицо Эльзы Захаровны.

— Не морщиться, не шевелиться, не разговаривать, — так же привычно предупредила она. — Пятнадцать минут неподвижности!

Заглянула в кабину напарница:

— Пересменка! Задерживаешь!

— Ничего с тобой не случится, земля не провалится. — Елена Дмитриевна отошла к окну, стояла, скрестив руки на груди.

— Не шевелитесь, товарищ Таранкина, не морщитесь. Еще десять минут неподвижности!

«Господи, — с ужасом подумала Эльза Захаровна. — сейчас эта чокнутая баба заявит „хоть сам бог, что же я тогда…“

Но Елена Дмитриевна бесстрастно выдержала оставшиеся десять минут, осторожно, ватным тампоном сняла маску:

— Ну вот, сеанс окончен, теперь вы в наилучшем виде. Куколка. Улыбнитесь, непременно улыбайтесь, у вас приятная улыбка. Не скрывайте от людей свою душевность.

„Чтобы я еще когда-нибудь села в кресло к этой стерве!..“ — схватилась с места Таранкина, глянула на себя в зеркало.

Куколка в зеркале улыбнулась приятно и сказала:

— Спасибо!

Завсегдатаи любезно уступили очередь Анатолию:

— Проходите, мы ждем своего.

Анатолий вошел в зал. В глубине, у самого окна, тоненькая девочка в туго затянутом халате ждала его, уронив руку на спинку кресла.

„Влип, — решил Анатолий, — девчонка сдает экзамен или практикуется!“

— Пострижемся-побреемся? — деловито осведомилась она, завладев Анатолием. — Как будем стричься? — Умненькие серые глазки с ученической пристальностью разглядывали Анатолия, мамина дочка, решившая начать самостоятельную жизнь с бритвой в руках.

— Слегка подправить? — разглядывала она усы Анатолия, склонив голову набок.

— Сбрить начисто.

— Ну да-а, скажете такое…

— Начисто сбрить.

— Разыгрываете.

— Я сказал, девочка. Надо уважать клиента.

— И вам не жалко? Такие зажигательные.

Он промолчал. Она, кажется, угадала его мысли:

— Вы не сомневайтесь, я сделаю аккуратно. У меня отлично по сбриванию.

„Совсем девчонка… Дитя в мужском заведении…“

Подумалось о детстве, школе, своем классе, табелях; экзаменах.

„Надо терпеть, а то еще влепят ей двойку…“

В зеркале, новеньком, как всё здесь в салоне, отразились настороженные лица мужчины и девочки. Он в кресле. Она за его спиной. Не переставая вглядываться в зеркало, девочка нажала кнопку автоматического обслуживания — не прошло и десяти минут, как и зал, подчиняясь автоматике, неслышными шажками вкатилась тетя Глаша с подносиком, заворачивая на ходу щеточку в гигиенический пакет. Окутывая Анатолия полотенцем, туго накрахмаленным, слипшимся до треска, пахнущим утюжкой, девушка разглядывала клиента со всех сторон тревожно и сочувственно.

— Я понимаю вас, — шепнула она, — переживание! Она принялась наносить пену на щеки и усы Анатолия. — Со мной тоже было такое, страшно переживала, вздохнула она, — очень, не знала, что делать. Елена Дмитриевна, наша косметичка, сказала: „Плюнь-брось, не будь дурой, перемени прическу и все пройдет!“ Я переменила прическу, но ничего не прошло.

Она принялась работать, размахивала бритвой, как ребенок погремушкой, или водила с таким нажимом, точно готовила тонкий срез для препарата; отставя бритву, оценивала свое рукоделие, самодовольно, по-детски склонив голову. Сейчас она снимет мыльную пену, отступит на шаг, воскликнет радостно:

— Помолодели на десять лет!

Девушка сняла салфеткой пену, провела рукой по его щекам, убеждаясь в чистоте бритья, чуть коснулась пальцами шрама и тотчас отдернула руку — ее обучали не замечать дефектов лица, не травмировать клиента. Бросила салфетку на край стола — ее обучали не бросать, но она бросила, утомленная работой; окунула бритву в гигиенический раствор, тщательно вытерла лезвие и, вскинув бритву, как саблю на параде, проговорила негромко:

— Я видела вас прошлой осенью, вы были в форме.

— Я и сейчас в прекрасной форме.

— Вы были с погонами. Новенькие погончики, совсем новенькие, я же разбираюсь. — Она понизила голос и впервые за весь урок оглянулась на соседние кресла. — Вы шли с полковником, я еще подумала — прибыли на следствие.

Ишь какие слова приготовила, девочка… Птичка-невеличка, пигалица, разбирается в звездочках и просветах.

Она наклонилась к нему и проговорила совсем тихо:

— Снопа к нам?

Хлопнула дверь, в зал, толкаясь и мешая друг другу, тащили что-то новое, сверкающее; из коридора кто-то требовал: „Осторожно, осторожно“, кто-то носился с табличкой „перерыв“, кто-то допытывался, будет мастер или не будет, и в этом круговороте явился вдруг коротконогий парень в размалеванной рубахе, в зеленых очках на курносом, обгоревшем лице.

— …Снова к нам, или вы теперь здешний?

Анатолий Не слушал, смотрел на парня в зеленых очках, так и впился, словно ждал этой встречи.

— …или вы теперь здешний?

— Меня убили здесь, это не менее существенно! — Анатолий бросил громко, не сводя с парня глаз.

— Ну, вы, знаете… — отпрянула девушка, прижав бритву к груди. — Не очень-то!.. — Она сложила бритву, спрятала в ящик.

— Да, здесь, в минувшем году осенью, — с протокольной обстоятельностью отчеканил Анатолий. — В седьмом часу вечера на углу Новопроложенной и Кривобокого переулка, — повысил он голос, не переставая следить за парнем в размалеванной рубахе. — В двух шагах от трассы…

Внезапно Анатолий вскочил:

— Извините, я сейчас… — бросился он к двери.

Ни в коридоре, ни в вестибюле парня не оказалось.

Почудилось? Игра бликов и полированных плоскостей?

Анатолий с виноватым видом вернулся в кресло.

— Обознался, прости. — Он достал кошелек.

— У нас расплачиваются в кассе. — Серые, умненькие глазки смотрели испуганно, шрам на лице клиента казался ей теперь струей крови, отголоском чего-то страшного; хотела что-то сказать, промолчала, отошла к двери:

— Следующий!

В холле кто-то окликнул Анатолия:

— Старик! Анатоша!

В углу, под пальмой, заключенной в крашеную кадушку, блеснул погонами и вытянулся в рост, словно на фотографии „Привет с Кавказа“, молодой лейтенант.

— Стой, старик! Добровольно явишься или с приводом?

— Никита говорил мне, что заберет тебя, — вышел из-под пальмы офицер. — Но почему ты один здесь?

— А ты, Валек? Кстати, поздравляю с повышением.

— Спасибо, но могли бы, кажется…

— Могли бы, да не смогли… Я все еще на обследованиях, Валя. Мучат, лечат. Во спасение. А может, на списание.

— Знаю, знаю, Толя, мы с Никитой…

— Да, вот так, брат, мы с Никитой… — Анатолий смотрел на друга, на цветы, в его руках, на пальму. — Ждешь кого-то?

— Да, тут одного товарища.

— Слышал, распрощался со студией?

— А что делать? Жизнь!

— А я возвращаюсь в студию. Что мне еще остается? Слагаю стихи, залечивая раны.

Анатолий вдруг оглянулся, неприятное чувство, чей-то взгляд привязался, недобрый, цепкий. Снова почудилось? В холле обычные посетители, женщины покоятся в мягких креслах, руки на подлокотниках, дорожат каждым мигом отдохновения и комфорта, — между работой и домом; мужчины торчат под дверью зала, карауля очередь.

— Женишься, Валек? Угадал? По букету вижу в трепетной руке!

— Да, женюсь. Жизнь. Надо устраиваться.