«Не знает о случившемся на трассе», — подумала Вера Павловна. Она не могла, не нашла в себе силы сказать Андрею о том, что произошло — минутное малодушие, сознание ответственности, даже вины… В чем?.. Потом объяснят, распределят все по полочкам, по инстанциям — распределить всегда успокоительно. А завтра или сегодня происшедшее обретет имена, лица, судьбы, страдания близких…

Вера Павловна бережно, как подобает, спрятала привезенные инструкции, не отдыхая, занялась хозяйством. Андрей опять склонился над аквариумом. Несуразный мальчишка, несобранный, своевольный; в школе нет о нем единого суждения — языковеды упрекают в стихийности, склонности к авралам; завуч, Евгений Евгеньевич, прочит ему великий успех в области физико-математических наук, уверяет, что математика для Андрея, как песня для птицы. А мальчишка уткнулся в аквариум, пишет стихи о золотой рыбке… Сама виновата, внушила ему, что математика без поэзии — пустыня жестокая, без влаги и жизни, а теперь сказочные рыбки готовы поглотить математические истины.

Никита и Анатолий вышли из автобуса на остановке Новый поселок, отправились бродить по улицам, осматривая достопримечательности жилого массива.

— Тут земля не родила, травы чахли от суховея и песчаных бурь, птица гнездо не вила, — декламировал Никита, размахивая руками. — А город вырастет. Подвели водопровод и газ, подвезут чернозем, будут цветники и парк. С аттракционами.

Анатолий хорошо знал склонность друга к бурным, восторженным отзывам об удачных градостроительских решениях, за которыми обычно следовало столь же бурное возмущение неполадками и слова «великолепно, потрясающе» мгновенно сменялись выражениями «бездарь, головотяпы, прихлебатели!» Человек крайностей, он судил обо всем непререкаемо, с дотошностью дипломника, только что защитившего проект.

— А что, ваш Иван Сидорович и впрямь приметная величина? — спросил Анатолий, окидывая взглядом строения, которые Никита назвал ансамблем, решенным современно.

— Не знаю, не могу судить. Я давно уехал и недавно вернулся. Однако поднять такой райончик!..

Далеко впереди развернулась милицейская машина, покатила по трассе, и тотчас из-за угла, со стороны угора, заваленного блоками и трубами, выскочили распаренные бегом парни…

Анатолий вздрогнул, движение неприметное, однако сразу передалось Никите.

— Анатоша!

— Ладно… Глупо, конечно.

— Брось, Толя, гони тени прошлого. Это наши поселковые ребята спешат на комфортабельный рейсовый автобус, избаловались, черти, презирают нашу колымагу. — Никита с тревогой покосился на друга. — Тебя все время что-то беспокоит!

Анатолий провел рукой по гладко выбритой щеке, по шелковистым усикам, нависшим над неспокойно дернувшимся ртом:

— Да нет. Просто хочется побриться, только и всего. Осточертела декорация, хочу видеть себя всегдашним, привычное свое лицо. — Анатолий провел кончиками пальцев по шраму, скрытому подусниками.

— Брось, Толя… Не поддавайся настроениям. И как тебя держали на рисковой работе?

— Держали, значит, годился… Вернусь ли прежним на эту работу, вот в чем вопрос.

— Оставь, пройдет! Поживешь у меня во чистом поле на высотном этаже, быстро очухаешься.

— Я и говорю, пора мне в образе своем! Ты ступай, а я заскочу в салон. Любопытно глянуть, как обосновались они тут.

Эльза Захаровна спешила в косметический салон, не заметила ни милицейской машины, ни людей, столпившихся на трассе; надо было привести себя в порядок после городской суеты и беспокойной дороги — к вечеру ждали гостей.

В салоне задержалась перед зеркалом, долго не могла сосредоточиться, увидеть себя в назойливом мелькании чужих лиц, вот уж влепили зеркала на проходе.

И вдруг на улице, за витражом, в просвете между разноцветными стеклышками, заметила парня, приехавшего в «трясучке»; изменился в лице с прошлой осени, усики отрастил. Эльза Захаровна еще на автостанции, у кассы признала его. Почудилось, из-за цветных стеклышек витража острый взгляд остановился на ней, Эльза Захаровна отвернулась, хорошо, что можно отвернуться — и все происшедшее исчезнет.

Зашла в пустующую раздевалку, хозяйской рукой примостила сумку на вешалке, хотя и не была тут хозяйкой и супруг ее не имел отношения к салону; но Паша Пахомыч был фигурой в районе, богом обслуживания и потребления, и это сказывалось в каждом слове, каждом движении его жены.

— Клавдюся! — окликнула она пробегавшую мимо девушку. — Затолкни, дусенька, эти сверточки в холодильник, пока я тут обкручусь.

Эльза Захаровна передала Клавдюсе свертки с пря-еньким, солененьким, сладеньким — она любила привозить из города что-либо к вечеру, выискать, надыбать, по ее выражению.

— Поближе к морозилке! — крикнула вдогонку девушке. Эльза Захаровна хорошо знала себя, свои привычки, знала, что пройдет немало времени, прежде чем она покинет салон.

Рабочий день в косметическом салоне начинался в девятом часу; за стеклянной дверью появлялась степенная девица в белой косынке, повязанной на больничный лад, дверь торжественно распахивалась, вестибюль наполнялся сдержанным, приглушенным говором посетителей; одни располагались в новеньких, не просиженных еще креслах, ожидая приема, другие спешили к своей Татьяне Филипповне, о которой говорили, что она работает на совесть и что у нее добрая рука. Трудилась Татьяна Филипповна и впрямь добросовестно, знала свое ремесло, умела прочесть и вылепить лицо человеческое — сколько прошло их перед ней, юных и не юных, открытых, приветливых и отчужденных! Видела-перевидела, пальцами ощутила каждое лицо. У нее было свое представление о красоте, которое иные именуют народным, другие с ухмылочкой — простонародным. Ее представление о прекрасном доставляло ей немало хлопот и на работе, и дома — родные дочери бунтовали против устаревших взглядов. Кое-кто из клиентов отзывался нелестно, но были у нее и свои почитатели, главным образом, народ солидный, степенный.

День начался неспокойно, трезвонил телефон, донимали просьбами случайные посетители. С самого утра принесли пачку писем от иногородних, девушка из офиса, Серафима Чередуха, нетерпеливо распечатывала конверты, наспех пробегала глазами примелькавшиеся строчки:

«Мне четырнадцать лет, скоро пятнадцать, пора подумать о жизни. Стремлюсь стать актрисой. Срочно вызовите в клинику и сделайте операцию, чтобы я стала, как Софи Лорен».

«Я не прошу у вас невозможного, вернуть молодость и тому подобное; умоляю только вернуть мое лицо. Я прожила тяжелую жизнь, была несчастна в семье и любви, и теперь, в свои тридцать лет, совершенная старуха. Разве это справедливо?»

«Дорогой Геннадий Петрович! Я Ваш давний клиент, или верней сказать, пациент, еще когда Вы работали в столичной поликлинике. Вы, наверно, помните, применяли для моего излечения все возможные средства, жидкий азот, монометиловый гидрохинон, коагуляцию, и теперь я, как все люди. Со всей сердечностью благодарю Вас и весь персонал, желаю всего самого прекрасного в Вашей личной жизни».

Новый салон имел уже своих завсегдатаев, приезжали даже из города прежние пациенты старого косметического кабинета, приверженцы косметолога Геннадия Петровича Кудри, в просторечии Гена Петровича, о котором в городе ходили легенды. Человек увлеченный, неистовый, пожертвовал карьерой, покинул столичную клинику ради того, чтобы возглавить косметический кабинет, добиться самостоятельности; не задумываясь, перешел из города сюда, на новостройку, в едва выведенное под крышу здание на пустыре, в завале глины, щебня, мусора.

Гена Петровича на этой новостройке привлекли размах проекта, возможность развернуть в дальнейшем строительство поликлиники, подлинный институт красоты, манил возникающий на пустыре город. Коридоры, заваленные батареями отопления, телефонные аппараты без проводов, провода без телефонов — все осталось позади, уладилось, стало на свое место. Самым тяжким оказалось призвать и перебросить косметичек из города в район. Когда Геи Петрович вспоминал, как переезжала Елена Дмитриевна Бубенец с мужем, игравшим на тромбоне в ресторанном ансамбле, с кошкой сиамской породы, собакой Тигрой, увешанной медалями всех собачьих выставок, у него начинался тик.