„Резвый мальчик, — подумалось Татьяне Филипповне. — Где-то я видела его. Пустой взгляд, женоподобное личико, несвойственная мужчине забота о красивости бровей и ресниц…“

— Вам следует обратиться к дерматологу. Я даже не пойму, что это у вас — ожог или постоянно?

— Ага, постоянно…

Шаги. У самой двери. Удаляются. Затихли.

— Постоянно? Вы уже обращались к нам когда-нибудь? Быть может, в старый косметический кабинет в городе?

— Ага, обращался. То есть, нет… Вы правы, мне действительно к дерматологу. Спасибочко. Я пошел.

Кузен взмахнул портфелем с приметной табличкой и попятился к двери.

„Знакомая рожа!“ Татьяна Филипповна чуть было не остановила его, но в кабину вошла Елена Дмитриевна Бубенец.

— Что это, Филипповна, клиенты бегут от тебя сломя голову?

— Неприятный парень. Жалкий. Раздавленный какой-то. А вместе с тем, опасное в нем что-то. Видела его раньше, не помню когда, где.

— Мало их проходит под рукой жалких и не жалких: бровки, реснички, маникюр, педикюр — тьфу, противно, худее девчонок. Я бы такому шею скрутила, а приходится обслуживать.

Елена Дмитриевна с профессиональной придирчивостью осматривала кабину, в безукоризненном порядке расставленные предметы современной технологии женской красоты: пинцеты ресничные, пинцеты с зажимом, щипцы для завивки ресниц, шпатели, иглы, карандаши для бровей, банки со стерильным материалом, лосьонами, помадами, склянки со спиртами, миндальным и персиковым маслом, аппарат д’Арсоиваля…

В кабину заглянула Серафима Чередуха.

— Тебе что, Симочка? Разыскиваешь кого-то?

— Нет, я мимоходом… Слыхали, „чепэ“ на трассе? Кошмар! — И стушевалась.

— Что там за „чепэ“? — всполошилась Татьяна Филипповна.

— Какой-то мальчишка фургон угнал и вместе с фургоном в яр завалился. Идиотство! Водить не умеет, туда же сунулся. Ты что, Филипповна?

— Да так, ничего… Моя Юлька должна была зайти.

Когда ватага Ларисы Таранкиной добралась к месту происшествия, милицейская машина уже уехала, фургон вытащили из яра, люди разошлись, трасса жила своей обычной жизнью, мчались легковые, катили тяжеловозы, груженные контейнерами, панелями, частями зданий.

— Мы глупые. Дураки, — буркнул Жорка Цыбулькин. — Какой-то пацан запаниковал, а мы кинулись, чудики.

— Что значит? — воскликнула Лара Таранкина. — Если кто-то крикнул, я всегда бегу.

— Цейтнот, — рассудительно заметил Иван Бережной. — Мы ничем не могли помочь. Подумай!

— Сразу видно дружка Андрея Корниенко, — возмутилась Лариса. — Оба вы научно-математические. Человек погибать будет, а вы станете на компьютере высчитывать, хватит ли минуточек. Мальчики-девочки, Иван купил карманный компьютер, вот такой, пол-ладошки. Теперь я знаю, Ваня, зачем ты его купил — гадать на жидких кристаллах „да-нет“, „любит-не любит“!

— Ну, вы тут разбирайтесь с жидкими кристаллами, а я мотнулся к Андрею за предохранителями, — первым оторвался от ватаги Жорка Цибулькин; у него всегда находились какие-то неотложные дела, что-то надо было доставать, выменивать, выкраивать.

— И я побежала, — спохватилась Юлька Горобец. — Говорят, в Универмаг классные туфли привезли.

Покидая салон, Эльза Захаровна не переставала думать о том, что произошло минувшей осенью; семья Таранкиных совершала туристскую поездку, когда на универсальной базе, которой заведовал Пахом Пахомыч, сгорел склад промтоваров. Было установлено, что случилось замыкание проводов, но попутно обнаружили в уцелевшем секторе крупную недостачу, и завскладом Пантюшкин понес заслуженную кару. Вернувшись из поездки, Таранкины, что называется, попали с корабля на бал, в самый разгар следствия, немало пережили, у Эльзы Захаровны начались нервные припадки, словом, пришлось хлебнуть лиха. Поскольку остальные склады вверенной Пахому Пахомычу базы находились в образцовом порядке, он отделался строгачом за недосмотр и передоверие. Но тут стряслась новая беда, не имевшая, казалось бы, к происходящему на базе никакого отношения: молодой лейтенант, стажер, подключенный к следствию, был смертельно ранен в схватке с налетчиками. В семье Таранкиных случившееся восприняли болезненно, Ларочка бесконечно повторяла: „Такой молоденький, такой молоденький!“. Пахом Пахомыч, выразив сожаление, тут же воскликнул:

— Этого только не хватало!

Эльза Захаровна переживала тягостно, сама признавалась: „Потрясена ужасно!“ И даже не пыталась разобраться в причине подобного потрясения, дурно провела ночь, в последующие дни находилась в необычном смятении. Это не походило на простое сострадание, что-то задело ее глубоко, связалось с ее жизнью.

Если бы тогда, в толпе, не произнесли его имени, она прошла бы мимо, как случалось ей повседневно проходить мимо чужой беды. Взгляд ее скользнул по носилкам, не задерживаясь — ее всегда пугали носилки, машины с красным крестом, когда кого-нибудь увозили, уносили. Но кто-то воскликнул:

— Анатолий!

Что-то стряслось с ней, казавшееся изжитым, ушедшим навсегда, вдруг всколыхнулось; ее поразило сходство не столько лицом, глазами, удивленно, по-детски, приподнятыми бровями, сколько беззаветностью, самоотверженностью поступка.

— Мальчик, мальчик, безоглядный мальчишка…

Она сознавала нереальность, беспочвенность виденья и ничего не могла поделать с собой. С трудом обретенный покой, бездумье, уют — скорее вернуться ко всему этому! Но боль не отпускала ее. Вспомнилось детство, радостные, солнечные цветы за мусорной свалкой, музыка, непонятная и страстная, в Глухом Яру…

— Мамулечка, я к тебе! — влетела в кабину Татьяны Филипповны Юлька.

— Вижу, что ко мне, — нахмурилась Татьяна Филипповна.

— Мамулечка, мамочка, я так спешила к тебе, так спешила.

— Вижу, что спешила. И знаю почему. Туфли?

— Ой, какая ты догадливая, мамочка, только-только сейчас подбросили, уже расхватывают. На фигуркой подошве, мировые, каблучки — во! Умри и не встань! Вот здесь так, а здесь так, — выставила Юлька ножку, — а тут так. Убиться мало. Гони скорее рубчики.

— Постой, не убивайся, давай спокойно: у тебя две пары новеньких, праздничных туфель… Не считая тех, которые стоптала за неделю…

— Мамочка, о чем ты говоришь… Какое сравнение, это ж сегодняшний день. Крик! Понимаешь! — Девчонка кинулась обнимать и целовать мамочку. — Неужели ты хочешь, чтобы я попала в третью категорию?

— Какую категорию?

— Третью, третью, забыла? Я же говорила тебе — у нас в классе три категории одеваемости: первая фирмовая, вторая середняк, третья — ширпотреб.

— Избавь меня от твоих категорий, — высвободилась из объятий Татьяна Филипповна. — Мы не можем покупать все, что мелькнет на прилавке или под прилавком.

— Ну, ясно. Старая песенка, мы не можем, мы не можем, — скорчила гримасу Юлька, точно так, как делала это Симочка. — Мы никогда ничего не можем. Другим косметичкам из-за рубежа привозят. Ну тебя и клиенты какие-то дохлые. На коробку ассорти не соберутся.

— Юлька, замолчи, слушать противно.

— А мне не противно ходить чучелом? Тоже нашла себе советскую золушку. — Юлька манерно растягивала слова, подражая Серафиме Чередухе. — Мы на танцы в клуб сговорились, я не намерена показываться в допотопных туфлях.

— Мы? Кто это мы?

— Ну, мы, девочки. И, пожалуйста, не возражай, хорошие девочки, знакомые Симочки.

— Девочки, Симочки, танцулечки! — теряла самообладание Татьяна Филипповна. — Дома танцуй, дома. Ступай домой и все тебе танцы! — но она тут же спохватилась, испугалась своей резкости, недоброго голоса, Юлька девочка с норовом, сорвется, убежит — что тогда?

— Юлька, Юлечка, ну что же это такое у нас, доченька… Нехорошо как… Ну, подожди, я сейчас уберу кабину, подожди, поговорим, обсудим…

Новенький лифт безотказно поднял Анатолия на девятый этаж; едва он открыл дверцу, черный кот шмыгнул под ногами и выскочил из кабины: