— Извините… — попятилась маникюрша. — Извините, я потом.

Пустовойт встал, подошел к двери, проверил, что за дверью.

— Давай — слушай, — вернулся он к столу. — Слушай, девочка, и запоминай безотказно, поскольку позарез.

Чередуха еще со школьной скамьи хорошо знала Алькино „позарез“ — стребует, не отступится. Она чуть отодвинула стул, отгораживаясь от Пустовойта, пряча руки, как будто опасаясь, что он станет выламывать.

Бровки Пустовойта задвигались, глаза забегали, никак не могли остановиться, говорил торопливо, словами сыпал — и это было знакомо Серафиме, распалял себя, взвинчивал перед рисковым делом, запугивая, запутывая ее неспокойными словами.

— Такое дело, Симка, подкатись к Эльзе, шепни насчет Авдотьи Даниловны, они тоже у нее в долгу.

— Ты что, Алик! Не касайся Таранкиных, там полный ажур, молятся и крестятся на все углы.

— Ажур ажуром, однако под каждый ажур копануть можно. Объясни Эльзе, напомни — Авдотья женщина нервная, припадочная, язык распустит, всех оговорит.

— Ой, Алик, ты что задумал, куда тянешь, и без того запуталась! Что тебе надо от Таранкиных? Я бы их сейчас за три квартала обошла.

— Обойти не факт, найти свой интерес надобно. — И не теряя времени, как положено деловому человеку, Пусто-войт поспешил изложить свой интерес, попутно со всей строгостью встречая и выпроваживая посетителей.

На складе Авдотьи Даниловны случилась беда, налетевшим ветром сдуло контейнер с платформы. А между тем, есть верный слух на ревизию, из центра, газетные писаки давно тявкали, дотявкались. Однако на том дело не кончилось, той же бурей, под заваруху загнало на базу Таранкина фартовую платформу, катилась она черте откуда черте куда, громом и молнией занесло на базу к Пахому Пахомычу. А Пахом Пахомыч вместо того, чтобы как следует принять и учесть по-хозяйски, дурака валяет, бегает по конторам, хозяина платформы доискивается.

— Не желает в аферу лезть, — понятливо откликнулась Чередуха.

— Какая афера? Что значит афера? — возмутился Пустовойт. — Какая может быть афера? Дело. Честно просим подзанять на пару дней, пока обкрутимся, через пару дней обратно скинем.

— Вы что, через забор собираетесь кидать?

— Что значит через забор, у нас парадный ход имеется, честь честью, накладные, проходные и тому подобное. Скажет такое — через забор!

— А ты забыл — с пацанами запчасти через забор?

— Тоже вспомнила — детские годы…

— Как бы тебе не вспомнили. За все годы. Говорят, пацанов обратно расспрашивают.

— Спрашивали, переспрашивали, они приученные правильно отвечать.

— Приученных переучить можно, Аличка… Я бы на твоем месте потише сидела, в поселке не гуляла, к Таранкиным не совалась.

— Я по поселку чистый. А к Таранкиным ты пойдешь. Обязаны выручать сродственную женщину. Уговори Эльзу, пусть она Пашке всю ночь под ухом зудит.

— Да Эльза меня и слушать не станет!

— А ты делай, что говорят, пока просят по-хорошему. — Улыбочка слетела с дряблых губ Пустовойта. — Он снова положил пухлую руку на тонкие, сухие пальчики Симочки, она вздрогнула, но руки не отняла. — Да не паникуй ты, побледнела! Какой тебе риск? Пошептались бабы и разошлись. Мало ли кто о чем шепчется?

— Не знаю, Алик…

— А ты знай. Ждем до завтрева. Не далее как до утра. Нам времени терять никак не приходится.

Пустовойт уговаривал, убеждал, требовал… А у самого закралось уже сомнение; то, что ночью под горячую руку, под всхлипы и слезы Авдотьи Даниловны являлось вполне возможным, даже вполне исполнимым, сейчас, здесь, когда подошло к делу… Он знал за собой особенность — внезапно возникающее чувство неуверенности, тревоги, предвещающей неудачу. Пустовойт замялся и, продолжая уговаривать Серафиму Чередуху, мысленно искал уже иной выход, подстраховочку, за кого бы еще уцепиться, поверней, ближе к делу.

— Слушай сюда, Симка. Один вопрос. Но отвечай точно. Насчет Полоха Эдуарда Гавриловича. В поселке он или где? Что-то тихо у них в дому.

— Зачем тебе? — встревожилась Серафима.

— Опять ты в панику, Симка! Не сомневайся, дурочка, на драку не полезу. Повидать надо по всяким текущим вопросам.

Симочка указала на потолок:

— У педикюрши сидит, ногти выправляет.

— Ну, ты смотри, наслаждается! Непотопляемый товарищ. Вот уж непотопляемый.

— Выкрутился! — вырвалось у Симочки.

— Как ты сказала? Выкрутился? — поймал ее на слове Пустовойт. — Выкрутился, говоришь? Интересно выражаешься. Неласково. Как я должен понять? Вроде, не очень ты с ним? А? Не очень? Не безрассудная любовь?

— А ты мою жизнь не трогай. Я, например, не спрашиваю тебя, где ты очень, а где не очень.

— Ладно, ладно, Симочка… Не сомневайся, на старое не навязываюсь… Когда встречаешься с ним?

— Зачем тебе?

— Опять двадцать пять… Желаю точно знать, когда, где могу перехватить его. Домой к нему ходу нет, надо в спокойном месте встретиться.

— Сегодня в семь. В городе.

— На своей машине махнет?

— Да, „Волга“. Серая.

— На ветровом стекле что-нибудь болтается?

— Да, обезьянка рыжая… Но ты обещал, Алька…

— Спокойно, девочка. Слово Алика крепкое. Где заправляется Полох?

— Здесь, за кемпингом бензозаправка.

— Ладно, будем выглядать рыжую. — Пустовойт вскинул тонкую выщипанную бровь. — А ты его не празднуешь, не празднуешь, девочка. Машину празднуешь, а его нет.

Серафима холодно выдержала насмешливый взгляд.

— Постой, Алик, — задержала его, видя, что Пустовойт потянулся к портфелю. — Должна тебе сказать… — Стреляный здесь, в поселке. Стреляный вернулся.

— Ты что!.. — Пустовойт отошел уже к двери, озабоченный, деловитый, с министерским портфелем, сверкающим дарственной табличкой. — Ты думаешь, что говоришь? — Кузен уперся плечом в притолоку двери.

— Думай не думай, сама видела, своими глазами. В вестибюле, под пальмой с участковым Валькой целовался.

Выскользнув из офиса, Алик едва не налетел на Валентина. Бочком, бочком отступил в глубь коридора. Он не испугался, не боялся ни бога, ни черта, нм участковых, обыкновенно затих, приспосабливаясь к обстоятельствам, — наступают на пятки, надо отходить. Толкнулся в одну дверь, другую и очутился в кабинете Татьяны Филипповны Горобец.

— Извиняюсь… — Алик прикрыл за собой дверь. — Извините, я это самое… У меня — лицо… — Он обвел указательным пальцем припухшие, покрасневшие щеки… — шорхнет. Зудит на непогоду и высыпает всякое.

Прислушиваясь к тому, что происходит в коридоре, Пустовойт выжидательно уставился на женщину, она показалась ему знакомой, но Кузен так часто перемещался, крутился по городу и городам, так рьяно посещал всяческие заведения, погребки, уюты, салоны, что все стерлось.

— И вообще… — придвинулся Алик к столику Татьяны Филипповны, полагая, что этим вообще все сказано.

— Подойдите еще поближе, — попросила косметичка, — вам придется обратиться в поликлинику, очевидно, это экзема. Запишитесь к дерматологу.

— Нет, вовсе даже ни к чему, — отступил Алик, продолжая прислушиваться к шагам в коридоре. — Я уже того, был на обследовании. Вполне достаточно. — Слово „дерматолог“ вызвало у Пустовойта неприятные воспоминания. — Мне теперь чего-нибудь присыпать, помазать.

— Возможно это просто раздражение, — осматривала клиента Татьяна Филипповна: перед ней был человек возраста неопределенного, роста среднего, ничем не примечательный.

— Я попрошу вас снять очки, они отбрасывают тень, меняют картину. Вам, очевидно, приходится работать на горячих работах…

— Ага, на горячих. Мы завсегда на горячих…

— Или имеете соприкосновение с испарениями, химикалиями. — Косметичка привычным взглядом ощупывала лицо Алика, каждую черточку, и мало-помалу лицо это в ее глазах приобретало некоторые приметы: смазливенький (если отвлечься от бурых пятен), уши великоваты и тщательно запрятаны под начесанные или нечесаные пряди волос; вокруг глаз остались светлые обводы; светлым пятном выделяется нос — похоже, что глаза и нос были прикрыты, защищены… От чего? Такое могло случиться, если человек нежданно, скорым рейсом попал на жаркий юг, дорвался до солнышка, подставлял лицо палящим лучам, прикрыв глаза очками, а нос — нашлепкой.