— Ладно, хватит, давай решай, куда сегодня; в киношку или на картошку?

— Обожаю колхозников, — сверкнула защитными очками Лариса Таранкина, барышня на платформах, в джинсах. — Обожаю! У них все, даже киношка, согласно севообороту.

— Хватит, говорю, Муха-Цокотуха. Замолкни.

— Но я честно обожаю тебя, Иванчик. Обожаю тебя, Ваня. За то, что ты Иван, Ванюша, Иванко. Подумать только — Ива-а-ан! Имя такое редкостное, ископаемое. Не то, что Жан, Джон, Джек.

Рядом с Ларочкой, красивой, праздничной, Иван — в повседневной школьной робе, повседневных штанах, незауженных, нерасклешенных, без змеек, заклепок, накладных карманов — выглядел серым вахлачкой.

— Внимание, граждане! Под черной тенью обыкновенная курносая девчонка! — Иван сдернул очки с носа Таранкиной.

— Вот я трахну тебя! — замахнулась Лариса портфелем. Иван увернулся, отбежал в сторону.

— Сейчас же отдай! Думаешь, буду гоняться за тобой? Сам принесешь, как миленький, на коленях, в зубах.

Жорка Цибулькин — розовощекий, пухленький, заложив руки за спину, шагал по асфальтовой площадке взад и вперед, подражая шагу военрука — зачастит, остановится, задумается и ну шагать размеренно — каждый шаг, как прожитая жизнь.

— Вот так, значит… Вот таким образом! — передразнивал он Безручко. — Вот так, значит, молодые люди, — остановился Цибулькин перед Таранкиной. — Вот таким образом, у нашей планеты заботушка. Наша планета под бомбочкой!

— Хватит, Цибуля! — оборвал его Андрей Корниенко. — У нашей планеты всегда была серьезная жизнь. Короче, не для дурачков.

— Хо! — выпятил живот Жорка. — Вы слышали, ребята? Выступление! Небезызвестный философ, пан Корниенко…

— Да, да! — подлетела к Андрею Таранкина. — Вот кто действительно наш обещающий. Подающий. Андрей Корниенко! Личность. Лицо. А мы всего лишь маленькие, ничтожные рыбки в его научно-исследовательском аквариуме. Он будет выращивать нас, выкармливать инфузориями…

— Да пошла ты… — Андрей растолкал ребят. — Люба, ты домой? — обратился он к смуглой девочке в тесной, поношенной форме, в новеньком, тщательно расправленном фартуке. — Я провожу тебя!

Лара Таранкина долго смотрела им вслед.

— Сумасшедшая любовь. Кошмар. Они даже не целуются. Представляешь, Иванко? Сидят рядышком просто так и не дышат. Посидят-посидят, вздохнут и разойдутся… А Любкин фазер тем временем самогон хлещет.

— Ларка!

— А что, неправда? Все знают — ему пол-литра запросто.

— Не пол-литра, а литруху, — повернулся к Ларе Жорка Цибулькин. — Надо выражаться правильно.

Жорка любит правильные выражения, подхватывает на лету, накопляет, собирает, как собирают коллекции. В своей хате, в семье Жорка ладный, учтивый хлопец и речь у него дома — домашняя, обыкновенная, человеческая речь. Зато во дворе, на улице, в школе он не просто школьник, мальчишка, он — кореш, под началом своего старика; из кожи лезет вой, подражая, потрафляя всем, старается перещеголять всех; так и сыплются рубчики, бабки, козлы, чувихи, зной, фирма, лажа, заметано… Стоит лишь Жорке завести музыку, особенно блатную, ребята подпевают наперебой, выхваляются друг перед другом, и девчонки туда же, боятся отстать.

— Литруха, литруха! — подхватила Ларочка. Здорово звучит. Представляешь: литррру-у-уха-а. Это вещь. Слышно, как булькает.

— Л-а-а-а!.. — донеслось вдруг со стороны левадки; шлепая сандалиями по лужам, не разбирая дороги, летел взъерошенный мальчишка:

— А-а-а… Ребята-а-а-а!.. — выкрикивал он на ходу. — Ре-бя-та-а-а, хлопцы-ы-ы! В яру, за трассой парня угробили… Насмерть угробили!

Остановился на миг, долбил свое: „Насмерть угробили… Думал нашего, выходит не нашего…“ — и полетел дальше, вопя и размахивая руками.

— Мальчики-девочки, рванули на трассу! — метнулся Жорка Цибулькин. Он всегда действовал рывком, сперва кидался, а уж потом соображал, что к чему.

— Рванули через левадку, в обход яра.

Ребята бросились за ним гуртом, как первоклашки, позабыв о стихах, балдеже и спорах.

Андрей и Люба уходили все дальше старой проселочной дорогой, по которой некогда девчата провожали казаков за околицу.

— Пойдем: через рощу, — предложила Люба.

— Там не проберешься после дождя.

— Почему? Совершенно свободно.

Она по-особенному произнесла слово „свободно“: звонко, радостно, так что и впрямь стало свободно, легко…

— Пройдем по трассе до самой рощи. Там, на трассе, сейчас блеск, машины несутся с ветерком.

Она говорила так, словно по трассе неслись ее машины, словно она достала из рукава, как Василиса Прекрасная, ленту дальних дорог.

Шли молча, им просто нужно было быть вместе.

Роща. Тишина. Особая тишина влажных после дождя листьев, опустевших перелесков. И только они. Словно при сотворении мира.

Правда, где-то внизу, под холмом, гулкий трактор вытаскивал на шоссе завалившийся фургон. Да еще за ближними кустами, прячась, чавкая раскисшими рыжими туфлями, прошмыгнул Пустовойт-Кореш, прозванный Корешем в отличие от Пустовойта-старшего, иначе говоря Кузена.

Но это где-то, в стороне от их заветной тропки.

Серафима Чередуха, проводив встревоженным взглядом Эльзу Захаровну, вернулась в офис.

— Ты?! — воскликнула удивленно, едва порог переступила.

За ее столиком, горбясь, сидел нахального вида парень в яркой рубахе, затрепанных сизо-голубых джинсах. Огромный портфель, украшенный металлической табличкой с дарственной надписью благодарных сотрудников, стоял рядом на полу, подчеркивая деловой характер визита. Меланхолично склонив голову, парень водил мизинчиком по настольному стеклу, вырисовывая воображаемые округлости. Симочка, не видя его лица, не слыша голоса, только по этим движениям сразу признала Алика Пустовойта-старшего, Кузена — друга детства и юности.

— Ты? — замерла она на пороге.

— А кто еще? — сняв темные очки, Алик вскинул голову. — Да ты не стесняйся, заходи, потолкуем, — пригласил он Симочку, точно принимал посетителя в своем кабинете.

Девушка медля, нерешительно приближалась к своему столу.

— Откуда ты, Алик?

— Что за вопрос? Прибыл нормально, по общественным делам. Да ты не паникуй, девочка, — успокоил он Серафиму. — Алик кругом чистый, так что без всякого присаживайся, поговорим о жизни, Чередуха.

— Зачем пришел, Алька?

— Не дрожи, дурочка, Алик прошлого не вспоминает, на тебя и на твоего Полоха зла не держит.

— Алька!

— Что? Фамилие Полох растревожило? А ты не боись, не смущайся, я парень не гордый, не ревнивый, сам к Эдуарду Гавриловичу с полным уважением. Так что спокойно садись, присаживайся, — Кузен указал мизинцем на свободный стул. — Садись и слушай в оба уха. Интересные новости имеются — наша дорогая Авдотья Даниловна горит.

— Врешь!

— Вот те и врешь. Горит и даже далеко не голубым пламенем. Можешь поверить. Я теперь при ней состою. В смысле работы. И всяких ответственных поручений. Так что можешь не сомневаться.

— Как же это, Алик?

— А так. Обыкновенно. Карта выпала, будь здоров.

— Что ж теперь, Алька?

— Что ж теперь?.. — Пустовойт положил пухлую руку на тонкие, сжатые пальчики Симки. — Что теперь?.. Затем и приехал — решать, как теперь нам быть. Как выручать бедную женщину. Ты от нее немало имела, подошло время долги платить.

— Да что я могу, Алик! Что?!

— А вот посидим, помозгуем, чего-нибудь надумаем.

В офис заглянула маникюрша:

— Симка, что с лаками слышно? Долго я буду на своих лаках сидеть?

— Откуда они взялись, твои? С какого запаса?

— А это никого не касается. Мои, значит, мои. А ты заявки подавай.

— У меня прорва по-твоему?

— А меня не касается, я план выполняю.

— Товарищ! — приподнялся на стуле Пустовойт. — Вы почему врываетесь, товарищ? Вы же в учреждении, кажется? Нарушаете деловой разговор! — Пустовойт подхватил портфель, сердито щелкнул замком. — Мешаете товарищам. Я, знаете, из центра, проверяю характеристики кадров, не располагаю временем.