Когда сели за стол под развесистой вишней, чумаки рассказали Даниле, зачем пожаловали к нему.

…Когда атаман Мартын с товарищами возвратился, чумацкий лагерь ожил, закипел, разделился на тех, кто должен остаться здесь, около обрыва, и, добывать чёрный камень и кто поедет на Дон. Не обошлось и без нареканий, неудовольствия. Атаману не раз приходилось выслушивать просьбы и домогательства. Оказалось, многим хотелось остаться здесь и добраться до того чёрного угля. Такая просьба была и у Карпа Гуньки. За него настойчиво просил и понизовец Михаил Гулый. Он доказывал, что в дорогу на Дон людей подобралось много, а здесь, в степи, долбить камень нужны здоровые руки. Цеповяз, подумав, дал своё согласие.

По совету Максима Чопило атаманствовать обозом, который пойдёт на Дон, должен был Михаил Гулый. А по настоянию Гордея помощником Гулого стал Семён Сонько.

Когда всё утряслось, у Михаила Гулого и Карпа Гуньки состоялся свой тайный разговор.

— Всё там было в порядке? — спросил Гулый, кивнув головой в сторону хутора.

— Всё хорошо, — ответил Кари. — Оказывается, кроме того места, которое указал Савка, в том же районе есть ещё места, где из земли выпирает чёрный камень. Кузнец согласился помогать. Он сделает несколько домов-долбилок и вёдра-бадьи. Обещал ещё, что копать помогут хуторяне, которые уже умеют работать под землёй.

— Ты остаёшься здесь, так что присматривай, за волами, да чтоб камень был отборный — большими грудками, — повышенным тоном на правах старшего сказал Михаил. — А у меня на Дону тоже есть дела. На вот, возьми, — подал он завязанные в узелок деньги. — Это от хозяина. Может быть, понадобятся кого-нибудь задобрить.

Переговорив, Гулый и Гунька начали расходиться.

— А Савка — подмастерьем у того Данилы, — уже вдогонку выкрикнул Карп, пряча деньги в карман широких шаровар.

Михаил вернулся, подошёл к Гуньке.

— С ним тоже будь поосторожней, — озираясь вокруг, сказал почти шёпотом. — Он того… Из Гордеева кодла правдолюбов… — добавил зло, язвительно. И, сутулясь как под тяжёлой ношей, Гулый поспешил к возам, которые уже выезжали на дорогу.

…Кончились тёплые дни августа. Сентябрь начался густыми обложными дождями. Но потом распогодилось. Умытая степь будто присмирела и поблекла. Она вдруг утратила свои разноголосые звуки: с вечерними долгими сумерками на землю спадала грустная, задумчивая тишина. А может, всё это только казалось озабоченному Савке, который всегда был весёлым, любознательным, а теперь стал печальным и будто бы ко всему безразличным.

Он с тревогой ждал возвращения с Дона чумацкого обоза — тогда придётся расстаться со всем, что ему стало здесь таким дорогим. Из мыслей не выходили сказанные Оксаной слова, тревожные, жаркие и нежные: "А как же я без тебя здесь, любимый? Как?.." Остаться тут, чего властно требует сердце, Савка не может. У него есть родная сторона, родная мать. А в таком деле нужен её совет — благословение. И так ежедневно и где бы ни был. И уже казалось, не голос, а только глаза Оксаны, красивые, манящие, спрашивают: "Как же… без тебя?.."

Но вскоре всё решилось неожиданно и будто бы так, как нужно.

Во второй половине сентября к терновому бугру с Дона, из Таганьего Рога, прибыли чумаки с нагруженными солью и рыбой возами. Встреча была радостной, ведь долго не виделись.

Рядом с Чумацким шляхом стояло около четырёх десятков мажар-, наполненных чёрным камнем. Хорошо чумаковалось и тем, кто вернулся с моря. Только печалило всех известие о смерти Семёна Сонько.

— Всё шло у нас хорошо и со скотиной, и с торгом, — печальным голосом рассказывал Михаил Гулый, — но с нашим дорогим Семёном приключилась беда. Покупая рыбу, мы решили немного подмагарычить донских продавцов. Я, признаюсь, выцедил тогда, наверное, полкварты горилки — и ничего. А Сонько — немного, чарку-другую. И надо же… скрутила его будто болезнь живота. Враз посинел, весь скорчился и отдал богу душу… — Рассказывая, Гулый то и дело поднимал к небу глаза, крестился, шептал молитву, казалось, плакал, затем склонил голову и замер в печали.

Выслушав Гулого, чумаки долго стояли понурые, опечаленные, а потом, не сказав ни слова, начали расходиться к своим возам.

Здесь что-то не так. Он, не так! — подходя к Головатому, проговорил старый понизовец Свирид Свербляк. — Семёна Сонько, бывало, и полштофом с ног не собьёшь, а тут вдруг завял от маленькой чарки.

— Была она, наверное, не простая, а с зельем… — высказал свою догадку Гордей.

— Конечно, была не простая…

— Дознаемся!.. — сказал Головатый и заспешил к атаманскому возу.

Передышка тех, кто приехал, была короткая. Попасли волов, осмотрели возы, подмазали оси — и готово. Огромный, версты в две длиною, обоз с углём, рыбою и ещё с чем-то, старательно упакованным на дне возов, двинулся на запад.

Последними от глубокого обрыва отходили Савка и Данило. Кузнец решил поехать с чумаками, проведать родной край — село над Волчьей, погостить там, а потом с Савкой, а может быть, и с его матерью, старой Васелиной, возвратиться снова в хутор Зелёный.

Взволнованные, они в последний раз окинули взглядом далёкие, будто затуманенные очертания хутора Зелёного, синеватый горизонт, чёрные норы, где добывали земляной уголь, всё вокруг в степи памятное, родное.

— Счастливой дороги! — проговорил растроганно, тихо Данило.

— Счастливой! — повторил за ним Савка. И оба они поспешили присоединиться к чумацкой компании.

Прошла уже неделя, как обоз отъехал от тернового бугра. Чумаки пересекали долины и балки, мелкие, а то и совсем высохшие речушки, а степь всё так же стелилась перед ними, целинная и бескрайняя. Возы катили ровной дорогою, волы шли размеренно, без напряжения, и чумакам не надо было их подгонять — гейкать и щёлкать кнутами. Они могли пока подремать или перекинуться словом-другим с товарищами, а то и тихо затянуть песню — послать над необозримым простором свою радость или тоску.

Вокруг было тихо, дремотно.

И вдруг тишина нарушилась: послышался чей-то крик, громыхнул выстрел. Обоз остановился. На переднем возу поднялся атаман и начал подавать знак, чтобы чумаки ставили возы в тесный круг. Такое же указание передавал и Головатый.

Вдоль обоза промчались конные дозорные. Одни предупреждали:

— Татары!..

Другие призывно кричали:

— К оружию!..

— К оружию!..

С севера неровным широким полукругом взвивалась в небо, словно тучевая завеса, седая пыль. Впереди неё мчали, припав к гривам, на низкорослых прытких лошадях всадники.

Гул, топот, пронзительные выкрики нарастали.

Сдвинуть в круг все возы чумаки не успели. Несколько мажар в упряжке с волами так и остались на дороге.

Чумаки залегли за возами, между колёсами, вместо земляного вала насыпали уголь, щели заткнули скомканными ряднами, тулупами, свитками — всем, что было под рукой и могло защищать.

Оставив лошадей без присмотра, спешившиеся дозорные тоже залегли под возами.

Ордынцы, приблизившись, замедлили бег, давая передышку лошадям, а потом, дико крича, размахивая мечами, кинжалами и пиками, ринулись на лагерь.

Из-под возов громыхнули гаковницы, пистоли. Несколько всадников упало на землю. Но это не остановило нападающих. Со стороны ордынцев тоже раздались выстрелы, полетели стрелы.

— Вожака…

— Атамана…

— Убили! — кружило глухое, тревожное, передавалось от одного чумака к другому.

Мартын сидел на корточках, держа на коленях пистоль. Он, казалось, был чем-то удивлён и хотел что-то сказать. Но вдруг пистоль выпал из его рук, и Мартын рухнул навзничь. Из его виска тонкой струйкой хлынула кровь, оросила рассыпанный уголь и запеклась на нём.

Чумаки отнесли Цеповяза в укрытие, сделанное из угольных глыб и мешков с рыбою. Потом туда же положили ещё одного убитого каменчанина…

— Из гаковннц бить только тем, кто может хорошо стрелять! — приказал Гордей. — Пистоли же пускать в дело, когда приблизятся!..