Михаил Гулый и Максим Чопило появились в Каменке в те дни, когда чумаки сколачивали новый обоз. Они-то подали мысль: присоединить к каменчанским возам мажары из Запорожья. Головатый, а за ним и остальные чумаки охотно согласились: почему бы не пойти навстречу низовому товариществу. Кроме того, если обоз увеличится, безопаснее будет в дороге. И разумеется, никто тогда даже подумать не мог, что вместе с запорожскими мажарами в обоз могут влиться мажары Саливона и какого-нибудь ещё богача.
"Неужели обо всём этом знал и Максим Чопило? — спрашивал сам себя Головатый. — Но как проверить? Чопило остался на Дону по каким-то делам низового товарищества. Может быть, и можно было выведать кое-что у чумаков-понизовцев. Их здесь в обозе несколько десятков. А кого ж именно из них спросить? Разве что Свирида?.. Через двое суток, в воскресенье, возы из Запорожья должны повернуть к себе на юг, а остальные — двигаться до села Каменки. Обоз разделится. Вот тогда-то, — решил Гордей, — земляной уголь с Кислиевых мажар надо тоже разделить: половину отдать запорожцам, а другую половину — каменчанам. Да, надо, сделать всё возможное, чтобы руки Саливона не дотянулись до горючего камня…"
Гордей понимал: чтобы осуществить задуманные планы, ему нужно всё время иметь рядом своих, надёжных людей. И он начал осторожно, потихоньку подтягивать к своему переднему возу мажары каменчан. Первыми присоединились Савка и Данило. Гордей договорился с ними, что в час раздела обоза оба они будут вооружены и возьмут под наблюдение Михаила и Карпа, чтоб те не оказали сопротивления.
…Гулый и Гунька, конечно, не знали, что затевает Гордей. Но они догадывались: их раскрыли. Значит, надо действовать, и действовать решительно и немедленно.
В эту предпоследнюю перед расставанием каменчан и запорожцев ночь в лагере всё было как обычно: чумаки спокойно отдыхали, караульные по очереди несли дозор. Ночь была прохладной. Но под тулупами и ряднами — уютно, тепло. Согревали чумаков и мысли о близком конце дороги. О встрече с родными, знакомыми…
На рассвете, проверив часовых, Гордей возвращался к своему возу. Шёл спокойно, неторопливым шагом. По привычке присматривался ко всему, прислушивался к каждому шороху и всё же лежащих в траве у дороги Гулого и Гуньку не заметил. Когда Гордей миновал их, они быстро поднялись, подскочили к нему сзади, зажали рот, накинули на голову мешок и куда-то потащили с собой.
Шли долго. Наконец остановились над глубоким оврагом. Гулый связал намоченной в воде верёвкой ноги Гордею и снял с него мешок.
— Здравия желаю, Зайда Головатый! — нагло и иронично произнёс он. — Извини, что проводили тебя сюда и спеленали. Видим: принюхиваешься, собираешь своих. Наверное, что-то замышляешь, сукин сын! Ничего, — скривил он в ухмылке губы, — теперь полежишь, отдохнёшь и, может быть, ума наберёшься… А узлы наши, знай, тугие. Развяжешь их только дня через два-три, когда подсохнут, если, конечно, до этого серые волки не разнесут твои косточки… Нужно было бы для утешения оставить тебе немного еды и водки. Но каши не наварили, а водка вся с приправою досталась твоему любимому Семёну. Там, на Дону…
Вместе с брызгами слюны в лицо бил въедливый, ехидный смех: Гордей отвернулся, открыл глаза — темно, как в погребе. Но постепенно начало светлеть. Рядом с Гулым он увидел ещё одного. "Карп", — догадался Головатый.
— Отдыхай, — продолжал насмешливо Гулый. — Отдыхай, а Кислиевы возы с камушками пойдут своей дорогой, к хозяину… Сколько их, знаешь, сударь?..
— Двадцать, — сказал так же иронично, в тон Михаилу, Гунька. — А остальные на Низ…
— Вот так, сударь, только не на Сечь, как ты думал. Двадцать пять мажар пойдут к Барабашу. Да, да! К тому самому есаулу, что отрубил, сударь, твою левую, руку…
Гулый продолжал говорить об обозе, о чёрном камне, называл имена Савки и Данилы. Но Гордей уже не прислушивался к тому, что он говорил. Его ошеломило известие, что в обозе не только мажары Саливона, но и есаула Барабаша и что горючий камень пойдёт не в пользу низового товарищества, а достанется богачам, да ещё его кровному врагу, есаулу.
"Дурак! Какой же я дурак! — ругал сам себя Головатый. — Обманули, как мальчишку…" Он стиснул кулак и рванулся к Гулому и Гуньке.
— Огрей его, Карпо, чтоб не ерепенился! — крикнул Гулый.
Затылок Гордея тут же пронизала резкая, нестерпимая боль. Он упал грудью на землю и затих.
Когда Гордей открыл глаза, было уже совсем светло. Вокруг стояла тишина. Не слышно было даже птичьих голосов. На восток простирался глубокий овраг, на дне которого зеленела трава. А здесь, вверху, было голо, всё выжжено солнцем.
Гордей попытался подняться на ноги и не смог. Но сесть ему всё же удалось. Дотянулся пальцами к верёвке, которой был связан: нечего и думать развязать одной рукой туго затянутые узлы. Верёвка въелась в тело, ноги посинели, стали как колоды. Ещё раз попробовал подняться, но от резкой боли сцепил зубы и вдруг почувствовал, что летит в какую-то липкую, горячую тьму.
Гордею казалось, что он плывёт и плывёт куда-то на тёплых, колышущихся, но очень твёрдых волнах, пьёт пересохшими губами воду и всё не может утолить жажду. Но вот тьма исчезла, всё стало обычным, и он уже на речке Самаре. Вокруг знакомые места. Только почему-то не плещет вода, не шумят камыши, не слышно и голосов казаков-побратимов. Хотя они вот, поблизости, рядом, толпятся и решительно требуют, чтоб есаул Барабаш заплатил им все деньги, как условливались, когда они нанимались к нему ловить в Днепре и Самаре рыбу. "Хватит с вас и того, что харчились! — отвечают нм гайдуки Барабаша. — Да и рыбу вы ловили для своего Уманского куреня!" — "Нет! — кричат казаки. — Ту рыбу вы развезли на Барабашевых мажарах по окрестным корчмам и ярмаркам!.."
И вот к взбунтовавшимся рыболовам прибывает сам есаул Барабаш. Он уговаривает их, угрожает. Но казаки бросают ему в лицо рыбу и соль, начинают рубить топорами челны и пускать их по течению. Разъярённый есаул бросается на них с оголённой саблей. Гордей хватает весло и идёт ему навстречу. Он бьёт есаула раз, второй… Но тут рыжий гайдук Стасьо подставляет ему ногу, и в тот же момент Гордей упал, казалось разрубленный пополам…
Постепенно Головатый, словно просыпаясь от тяжёлого сна, начал приходить в себя. Но он долго ещё находился в плену тревожного видения, когда-то пережитого им на берегу реки Самары. "Так ведь рыжий гайдук Стасьо — Михаил Гулый!.. — озарила внезапно Гордея мысль. — Что же это я? Почти каждый день встречался с ним и не узнал, пока он сам не намекнул… Правда, с тех пор прошло много времени, но всё-таки… Эх, растяпа, дурень!.."
Губы Гордея пересохли, потрескались. Чтоб унять жажду, он начал подбирать холодные, ещё не нагретые солнцем камни и прижимать их к губам, к лицу, к затылку, который пылал как в огне. "Найти бы острый камень и попробовать разрезать им верёвку…" — мелькнула у Гордея мысль. Выбиваясь из сил, он стал ползать, разыскивая острый камень. Но ему, как назло, попадались только круглые, обтекаемые камушки, похожие на гальку с морского берега. Наконец он догадался разбить один из камней. Получив несколько осколков с острыми краями, Гордей начал перетирать ими верёвку на ногах.
Освободившись от пут, Головатый долго ещё не мог подняться: ноги были тяжёлые, будто не его. Наконец, опираясь на руку, он приподнялся и тут же покатился на дно оврага. Очнувшись, подполз к небольшой, луже, заросшей травой. Улёгся в эту траву, словно в пушистую прохладную постель.
Выбрался из оврага Гордей, когда солнце катилось уже к горизонту. Он мог бы и ещё отдыхать, набираться сил. Но ему надо было скорее догонять обоз, ему не терпелось встретиться с Михаилом Гулым и его подручным Гунькою.
И он пошёл, слегка покачиваясь, на запад, куда показывало солнце.