В первый день на отдых остановились далеко до захода солнца, потому что с непривычки от долгого перехода утомились люди, да и волы начали сдавать. Около лагеря разложили три костра и в трёх котлах начали варить пищу. В отличие от употребляемого обычно в дороге чумаками кулеша и саломаты, в этот раз на первый обед, или, скорее, ужин, сварили борщ и кашу; в сумках нашлись свежеприпасенные буряки, капуста, лук… Старое, уже немного пожелтевшее сало затолкли чесноком. Запахи от этого прадедовского, ни с чем не сравнимого яства затопили всю окружающую степь.

Гордею хотелось, чтоб каменчане и понизовцы скорее познакомились и подружились. Поэтому всех чумаков он посадил за один "стол" — на примятой траве, около котлов с пищей. Мартын Цеповяз, чтобы у чумаков был хороший аппетит, вытащил затычку из пузатого бочонка и налил каждому крепкой водки, кроме тех, кто ночью должен был нести караул.

— Добрая, чёрт бы её подрал! — начали хвалить горилку степрвики.

— Жгучая, а пьётся как вода холодная, текучая.

— На этом, наверное, и заговеем.

— У нашего вожака в дороге не поживишься..

— Да-а, прощайся, Семён, с чаркою, как дома с Одаркою.

— Да он сбежал от жинки, не попрощавшись.

— Ещё может наверстать, — заметил, усмехаясь, Гордей Головатый. — Отъехали недалеко от дома.

— Да и тебе, Зайда, можно возвратиться и заскочить к Саливону. Он, наверное, ждёт…

Эти слова вызвали у всех чумаков смех и напомнили о том, что Кислий, пронюхавши, каким способом был задержан отъезд на Дон его обоза, грозил сурово расправиться с виновником. На селе говорили, будто Головатый перед выездом заходил к Саливону с намерением попрощаться, но хозяина дома не застал.

— Говорите — ждёт?

— Конечно, очень хочет повидаться, расцеловаться зубами…

— Да Головатому приветствовать таких не впервой!

— Ветречался-здоровался, наверное, не с одним…

— Наверное, как только вылез из пелёнок, так и начал колошматить иродов.

Слова "не впервой" и "не с одним" напомнили о том, как Головатый начинал бурлачить-казаковать. Это было очень интересно. Об этом много говорили, когда Гордей появился в Каменке.

А было всё якобы так.

На семнадцатом году жизни крепостной магната Потоцкого Гордей решил бежать из панской неволи. Думал-гадал, куда б это податься, и решил: на Сечь. Попрощался с сестрою, в семье которой проживал, и двинулся в путь. Уже в дороге наедине решил, что, наверное, негоже являться перед славным низовым рыцарством, не совершив ни одного поступка, достойного мстителя. Да и не "отблагодарил" он, уходя, своего пана за всё то, что перенёс, работая пастухом в его имении.

Не долго думая, воротился он в родное село Рубайку над речкой Синюхой, поджёг панское поместье и вновь отправился своей дорогой. Но вскоре гайдуки его поймали. Гордея били, истязали как могли, а затем пан приказал посадить его на кол.

Однако ночью, перед самой казнью, Гордей опять бежал. Уходя, не утерпел, завернул снова к дому наилютейшего палача. Пробрался в спальню, связал его, облил дёгтем и хотел поджечь, но оказалось — нечем. И только позже, во время одного из походов сечевого товарищества, Гордей посетил своё село и не упустил случая как следует "поздравить" своего пана…

Костры догорают. Котлы пустые. Ложки в карманах. А гуртовой дружный разговор продолжается и продолжается. И всё о том же, только что оставленном, свежем в памяти, близком сердцу: о тихой, мелкой речушке Волчьей, о родном селе. Ещё вчера у степовиков была работа в поле, в огороде, начали обмолот зерна, а сегодня будут собирать урожай без них; беспокоило, как будет в этом году с посевом озимой, выпадут ли дожди. А из весёлых происшествий прежде всего вспомнили и посмеялись вволю над тем, как Тымыш Вутлый преградил дорогу Кислиевому обозу. Говорили, будто Саливон искал атамана для своего обоза даже в соседних сёлах, но после того случая с Тымышем никто не решался браться за это дело.

Когда разговор зашёл о Кислии, два чумака вдруг замолчали, пригнули головы и начали прислушиваться. Это были Карп Гунька и понизовец Михаил Гулый. Ни тот, ни другой ничем не выдавали себя, что они однодумцы, вели себя очень осторожно, даже избегли встреч друг с другом. И, разумеется, никто из чумаков не мог даже подумать, что эти двое в сговоре между собой и Кислием.

Гунька помогал Саливону готовить обоз в Дикое поле. А когда с этой затеей ничего не вышло, тот же Карп Гунька свёл Гулого с Саливаном, и Гулый продался Кислию: нашёл ему дорогу-лазейку, в которую тот и пролез, да ещё очень ловко.

Ни Гордей Головатый, ни Мартын Цеповяз и никто другой из чумаков не знали, что под видом возов, прибывших из Запорожья, в обозе идут мажары Кислия и ещё одного казацкого дуки. А когда эти мажары будут нагружены углём, то Карп и Михаил позаботятся, чтобы они попали к тем, кто их сюда направил.

…Костры погасли. Лагерь затих. Дремлет степь. Чумаки на возах и под возами. Дорога пролегает около села, поэтому здесь пока ещё безопасно. Но всё равно надо быть настороже. Караульные, затаившись в высоких травах, чутко прислушиваются, ловят малейшее нарушение тишины.

Савка стоял дозором среди кустов гледа. Взошла луна. От её серебристо-тусклых лучей и от густой багряной мглы окружающая степь казалась ещё более притихшей, таинственной. Парень присматривался, наблюдал, а мыслями был на берегах Волчьей, находился в Каменке, в своей хате. Ему виделась мать, вспоминались её наказы, просьбы и раздумья. "Если б ты не так настойчиво уговаривал-доказывал, что тебя просит общество, то я бы ни за что ни пустила, пусть другие чумакуют-богатеют. А может, они и без тебя нашли б тот чёрный камень?.. Но вижу, что ты и сам с большой охотой начал собираться. Ну, уж езжай. Будь счастлив… Да только остерегайся в дороге злого человека, холодного и горячего, плохой еды. Не один чумак навеки лёг край дороги порубанный, затрёпанный лихорадкой да из-за болезни живота. Отец твой, покойный Кузьма, уже возвращался из Молдавии, да не вернулся. Говорят, схватило его, скрутило, припал он к сырой земле, и всё… Так что будь осторожен, сынок…"

Савка обещал матери, что будет осторожным, не скрывал от неё, что едет с охотой: нужно показать, где лежит тот горючий камень, да и хочется ещё раз увидеть бескрайнюю, раздольную степь, Савур-могилу, хутор Зелёный. О том, что больше всего его тянет именно на хутор Зелёный, он решил матери пока не говорить. Скажет ей попозже, когда успокоится сердце и самому станет более ясно, как ему быть дальше…

Где бы Савка ни был и что бы ни делал, мыслями он всегда уносился в тот далёкий край, и само сердце его выговаривало страстно и нежно песенное имя" — Оксана… Но иногда закрадывалось в душу и томило сомнение: придётся ли ещё встретиться с ней, уловить её взгляд, услышать её голос…

Прошли только первые сутки в дороге, ещё такая даль впереди, а Савке кажется, что он уже приближается к желанному. И быстрее бьётся его встревоженное радостью сердце. Какая же будет их встреча?.. И встретит ли?.. А может, это только он стремится к ней, а она — к другому… Савке вдруг вспомнилась песня:

"Хотя бы перед кем-нибудь облегчить бы душу, — думает Савка. — Все чумаки свои, знакомые, но не близкие. Эх, был бы здесь Лукаш! Но он остался дома…" Когда набирали чумаков на обоз, Лукаш тоже начал готовиться, а потом заявил, что не поедет — неисправный воз, нужно готовить пашню, а там и сеять озимую, да и нет охоты вырываться под осенние дожди, в непогоду. Но Савка догадывается, что причина у Лукаша другая, — Варька Гутякова, за которой парень начал ухаживать. Прошёл даже слух, что осенью они сыграют свадьбу. Сожалея, что рядом нет товарища, Савка в то же время утешал себя мыслью, что, может, это и к лучшему. Ведь Лукаш так же, как и он, неравнодушен к Оксане. А вдруг и она к нему тоже?.. "Какой же я дурень!" — выругал сам себя Савка за такие нехорошие мысли. Он пытался отогнать их прочь и… не мог. Это злило его, и одновременно нарастало желание скорее очутиться в хуторе Зелёном. Там наверняка всё выяснится…