Потом — на Пашку. Ну, думаем, не быть ему живым, а он его плашмя шашкой как вытянет!
— Пшол домой, собачий сын, пшол!..
Пашка глазам не верит. Морда очумелая. Поднялся — и домой скорей без оглядки. А городовой утихомирился, как шляпу-то Пашкину победил. Сел на извозчика и велел ехать.
Так и погибла Пашкина шляпа.
Вот какое стало твориться. Не могло так долго быть. Конец должен быть. А какой — не знаю. Вспомнил я, что разносить ведь должны. Да нет. Не будут, пожалуй, разносить.
Леньку раз спрашиваю:
— А что, Леня, ты когда в котле-то, у них, на мыльном был, спросил ты, скоро разносить будут?
— Спросил. Скоро!
А сам в сторону смотрит и начал чего-то делать, ненужное, так для отвода глаз.
Соврал значит. Не будут разносить, значит.
А конец все-таки должен быть.
И так это вышло неожиданно. Такой конец получился. Никак я не думал, что так это случиться может.
Как-то все явственно вышло и просто так. На нашем дворе все и вышло-то. Никогда я не думал, что у нас на дворе это случиться может.
А вот случилось.
Я тогда как раз полтинник у тетки украл. И не видел, как брал. Не видать было — круги какие-то прыгали. Вокруг все было видно — и окно и дверь, и часы тикали, а руку свою, как брал, — не видел.
Чувствую только, что в руке полтинник. Скорей бежать. Шумит во мне что-то.
А я одно думаю: отдам, отдам тетке полтинник, рубль отдам. Булки не буду покупать на большой перемене. Накоплю денег — отдам.
На двор выбежал. Тихо на дворе, а, у меня гром в груди. Клен осенний, золотой насквозь в солнце, лапками тихо-тихо покачивает. Страшно даже, что он такой тихий. А в груди гром. Нельзя было грому и солнышку вечернему ясному вместе жить, и оттого бежать хотелось. Хоть Леньку бы найти где!
Не знал я, что тут случится такое, что и гром мой и все куда-то провалится, и такая буря будет, какой в жизни не видывал.
Бегу я к калитке, на улицу чтобы выбежать, одной ногой уж на подворотню вступил, — вдруг дяденька какой-то прямо передо мной, точно из земли, как явится. Самую чуточку задержался, да как схватит меня под мышки. Руки у него большие, теплые, а сам красный такой да рыжий. Лицо большое-большое.
Вижу: лечу я назад во двор. Дяденька меня несет, как перышко. Отнес в сторонку. Поставил. Обернулся только.
— Не выдавай, малец!
И к бане.
А за ним — другой, черненький, — тоже к бане.
Баня у нас хорошая. Столбы кирпичные по углам. Пол высокий. Окна как раз открыты были.
Дяденька большой-то — простой такой, в сапогах и и рубахе — подбежал к одному окну, руки уж на подоконник положит, чтобы прыгнуть, а не прыгает: смотрит, как маленький лезет. А тому не влезть. Барахтается, ногами дрыгает. В брюках он. Тогда большой к нему, подсадил его и опять к своему окну.
Прыг — и в бане.
Потом оба окна захлопнули, и так тихо стало.
Прямо не знаю, как это и может так тихо быть.
И все это случилось так, что мигнуть не успеть.
И гром мой девался куда-то — точно я пустой стал — одна одежа. Стою посреди двора и не знаю: было или нет?
Неужели это Андрей с Иосей?
„Не выдавай, сказал, малец“.
Они, значит! Они!
„Не выдавай…“
Они это! Ясно…
А тут тоже, откуда ни возьмись, полезли на наш двор городовые, стражники, — больше, больше, чуть не весь двор. Ружьями так в небо и махают. От шинелей дышать нечем стало, голова закружилась, — чуть не упал я.
Они ко мне:
— Видал?
— Кажи!
— Куда? Показывай!
Обступили. — Стена…
Я как в яме.
А они махают ружьями — бородатые.
Не то, что мне страшно было, а смутно как-то сделалось, что на людей они непохожи, и что они не ходят, не двигаются как люди, а словно прыгают, словно это пляска у них какая.
— Сказывай!
— Куды?
— Кажи!
— Показывай!
А тут один скомандовал:
— Становись у дверей! Чего на мальчонку кинулись? Что он смыслит?
А потом как заорет на меня изо всех сил:
— Кажи, пащенок паршивый, куда делись?..
— Туда — говорю, а сам показываю куда-то, непонятно куда: не то на крышу, не то на забор…
— Да ты толком показывай! Куда делись?
— Туда…
Еще непонятнее, чуть не на небо, куда-то показываю. И на небо и на улицу. И вдруг чувствую, что покраснел.
Выдаю, думаю, выдаю… Пропал я!
А он на меня с нагайкой:
— Кажи, собачий сын!.. Я тебя как Сидорову козу!
Не выдам, думаю, не выдам. Похолодел весь, и на этот раз совсем ясно на калитку показываю:
— Туда.
А он как еще больше рассердится, как нагайкой меня по ногам хватит.
— Вон, сукин сын!
Я сел на землю, за ногу схватился. Чуть не пищу от боли.
— Это, говорю, наш дом, я здесь живу.
— Что-о-о?!
За шиворот как меня поднял — так я и вылетел за подворотню.
Опомнился я, когда пальбу подняли. И что было!
Того и гляди земля треснет, — так палили.
А я сам себя не понимаю. Не дивлюсь я ничему. Тут такое делается, а я как пустой, — словно и нет меня.
Дом наш тоже словно околел на месте. Стоит как будто такой же, как был, а не такой. Окна на улицу как глаза потемнелые смотрят, пустые.
А клен-то — как и тогда, только темный стал, лапками попахивает взад — вперед, взад — вперед. Словно он живой — только с ума спятил. Тут тебе палят, земля трещит, а он лапками взад — вперед, взад — вперед. Не могу я смотреть на него. Страшнее всего мне он тогда показался.
А тут смотрю: народ стал к лавочке за амбаром сбегаться.
— Отраву. — говорят, — от Юдки принесли. Травить их будут!
Повернулось во мне что-то. Неужели, подымалось, на самом деле, это все делается? Может видится? Сон, может — как тогда с колокольней? Нет, не сон! Герасимов, лютый, бегает, орет чего-то. Какой же сон!
И стражники у отравы спорят. Во сне так не говорят, по-моему.
— Митрий, сыпь это в трубу, да водой залей. Ступай!
А Митрий, большущий стражник, с ноги на ногу мнется.
— Да я, говорит, лучше его винтовкой возьму. Все на Митрия:
— Иди, раз тебе говорят!
— А ты сам поди! А что как это для нас отрава?
Помолчали все. Видно, что сомненье взяло. А ну как сам отравишься?
— Балда ты, — по начальству пришло. Чего мутишь? Пошел!
— Да право слово, я лучше винтовкой. Ясно дело, это для нас отрава. Мало што по начальству! Не начальство отраву делало!
— Кто делал?
Все знали, кто делал. Юдка делал.
Опять молчат. Еще больше сомненье стало.
А отрава стоит на скамеечке, в кульке в бумажной. — маленькая, словно снетков фунт.
Это мне тогда не думалось, что в аккурат — как снетков фунт.
А стражник рассуждает:
— Кто делал? Юдка делал. А нешто Юдка пойдет супротив свово роду-племени? Маленький-то там — его! (Это про Иосю, что он Юдкинова роду-племени). — Нет у них такого закону, чтобы супротив свово пойти!
Совсем раздумались и городовые, и стражники. И уж стали бояться отраву и в руки взять, и даже подойти близко.
А тут узналось, что ранило одного. Так с крыши и скатился. Разбился здорово. Побежали все. К отраве часового приставили — сторожить. Я уж не видал — увезли раненого на извозчике.
Опять к отраве.
Одни говорит:
— Иван Гарасимыч, мое мнение: аптекаря сюда надо. Сам делал, так сам и сыпь!
Все так и решили: к Юдке надо. — Пускай сам!
Я и не знал, что в аптеку с черного хода можно. Я никогда аптеки с черного хода не видал. Оказывается, она в роде кухни. Только кастрюль нет. Все склянки, склянки и судомойки, и в судомойках склянки. Мокнут. И на полках банки, а в них как мука какая-то. Написано не по-нашему.
Которая, думаю, отрава-то?
А городовые уж с Юдкой спорят. Так все пересумятились, что и нас в аптеку пустили и не гонят.
Юдка забоялся сам итти.
— Как это можно, чтобы провизор на войну шел! Провизор в аптеке быть должен. Он не военный. На войне должен быть военный. А вдруг кому надо лекарство. Где провизор? Почему на войне? Разве он военный? Нет, нет, это непорядок. Это большой непорядок. А вдруг в городе кто болен, а вдруг в городе много больных? А вдруг господина исправника супруге дурно? Ей всегда может быть дурно. А вдруг ей совсем дурно? А вдруг самому господину исправнику дурно? Где провизор? Нет провизора! А вдруг провизор погиб на войне, а супруге господина исправника дурно? Где провизор? Погиб провизор. Нет, господин начальник. Город может погибнуть. А тут просто. Тут не надо уметь. У науки свое дело, у господина военного свое дело. Вещество — это наука. Порох — это наука. А разве наука стреляет? Стреляет военный. Тут не надо стрелять. Тут просто, совсем просто. Сыпать в трубу, лить воду — вот и все. Это всякий мальчик может сделать.