Поднялся я с травы, коленки промочил, гляжу — в конце переулка, к реке который, городовик стоит у забора, а делает не поймешь что. Я другой стороной поближе подхожу посмотреть.

Городовиков этих у нас теперь развелось много. Все говорят — на социалистов на этих.

Подошел я. Ну, и чудное городовик делает: шашкой своей забор скребет. Белую какую-то записочку соскребает.

Теперь уж всякие вещи у нас в городе случаются, а каждый раз сначала-то не поймешь, что такое.

И тут. Зачем ему шашкой афишку какую-то соскребать?!

Никогда таких дедов не бывало!

А городовик, видно, сердится. Досчатый забор, хлибкий — грохочет на весь переулок. Налипла, видать, афишка здорово. С шаршавой-то доски не больно сдерешь.

А оглянулся я в нашу сторону. К тюлю туда.

Батюшки! Да там такой же городовик стоит и тоже забор шашкой скребет.

Вот уж, верно, дела невиданные!

Может по всему городу стоят городовики на всех улицах и на переулках и заборы скребут.

Такие дела теперь, что и это быть может.

Надо Леньке пойти сказать. Дело-то, видно, совсем важное.

Вот так афишка! Что же это за афишка такая, что никому читать городовики не дают?

Леньки не застал дома. Он ловкий. Он уж наверно все знает лучше меня. Прямо мне даже кажется иногда, что Ленька сначала знает, что будет, а уже потом это случается. Во какой!

Вышел я со двора Ленькинова, — гляжу у забора, домов через пять, парод стоит. Верно, афишку читают.

Я туда скорей.

А народ на забор навалился читают во все глаза. И большие друг через друга пялятся.

Не видал я, чтобы афишку так читали. Вот так важная шутка!

Мне из-за больших дяденек не видать совсем.

Один кто-то у забора голосом читает.

Как ни прыгал я, а и то из-за народу мне плохо слышно было. Разобрал только, что: царь нанял полицию, чтобы все силы из народа выжать. Еще я понял, что с богачами у царя одна компания: всех, которые бедные, до последней ниточки обобрать, и чтобы все на них работали, а он только пируют и ничего не делают.

Во какая афиша!

Митрий Михайлов и то не выдержат:

— Правильно, говорит, разбойники пишут.

А я вижу, что у всех дыханье перехватывает: дело-то это совсем тайное, под запретом; не даром городовики сгребают с заборов бумажки эти.

Тут все увидели: несется во весь дух городовик один, подол подобрал, как баба, а сам в усах. И шашку придерживает, чтобы не вихлялась. Орет:

— Разойдись! Разойдись!

Народ откачнулся от забора, а все еще дочитывают: сказано там, что царя и полицейских всех сковырнуть надо!!

Прямо так и сказано — свергнуть!

Вот так дело!

Это чуть не на весь свет дело! Дух даже захватывает.

Маленькая бумажка-то на заборе — видать мне теперь — лиловым написано, мутновато.

А здорово написано! Прямо так сейчас бы пойти всех сковыривать.

А городовой уж совсем близко:

— Разойдись! — орет, чорт этакий.

Это Михайла — городовик самый дурашный.

А я его и не узнал сразу. Взъерепенился, что свергнуть-то его хотят.

Вдруг как выкатится откуда-то собачонка — прямо наперерез городовику. И ног не видать, как несется. Что твоя бомба! да как рявкнет ему под шинель прямо. Городовой так и осекся, и рожа переменилась: может он и в самом деле подумал, что под него, под Михайлу-городовика, бомба пущена.

Теперь всякое может быть.

А народ над ним тешится:

— Укусит!

— Она те съест!

— Она, брат, тоже социлистка. Вашего брата не больно любит!

А городовой ошалел, топчется. Прямо дурак.

— Что, в штаны напустил?!

— Да ты не бойсь!

— Эх, растяпа!

Подконец Михаила немного похрабрел. Шагом на нас идет, а все еще на собачонку оглядывается. А та моська — с горшок — сапогом раздавить.

— Ну… не скопчай… Р-зыдись…

Губа Михайлина трясется. — еле слова выговаривает.

Все отступили немного.

Что городовик будет делать?

А он встал к забору лицом, не знает, как за дело приняться. Потрогал бумажку.

А ему посмеиваются:

— Хороша бумажка!

— Ах, хороша!

— Про тебя писано!

— Вашего брата похваливают.

Поковырял городовик пальцем.

— Налипла, брат!

— Не сковырнешь.

— Бумажка, брат, крепкая!

— Стоющая.

— Дельная бумажка!

Стал ногтем бумагу подковыривать. Не поддается. Налипла здорово.

Совсем ошалел городовик, и затылок от пота мокрый совсем. Рожей дурацкой оглядывается.

— Р-зыдись!.. По начальству!

— Да мы ничего… Ты валяй, сковыривай бумажку-то. Она стоющая!

— Р-зыдись, говорят!

А сам так говорит, будто знает, что все равно не разойдемся. Спина у него такая, — словно он дурак дураком. Хохочут все. А Михайло, видать, и сам бы скорей провалился, чем тут стоять. Вот веселое дело!

Потом поутихли чуточку — ждут, чего будет делать.

А кто-то голоском визговатым под тетку:

— Святы угодники, помоги сковырнуть бумажку!

Как громыхнет хохотом на всю улицу, не устоять прямо. Все ребята только животики поджимают.

Слышу, вдруг Ленька из толпы, — я его раньше и не заметил:

— Дядя Михайла, а дядя Михайла, ты ножичком, на ножичек.

Что Ленька выдумал? Неужели ножик отдаст? Вот дурак!

Толпа тесная, только руку Ленькину с ножичком перочинным видно.

Михайло шагнул за ножичком, а Ленька ему другой рукой фигу подставил.

— На, выкуси… какой хитрый… ты еще зажилишь!

Совсем пропал Михайло. Покрыли его совсем хохотом, даже жалко стало.

Кто-то ему посоветовал:

— Да ты шашкой ее: сойдет!

— Не мешай ему, пущай сам.

А Михайло, видно, понял, что шашкой в самом деле можно. Вытащил. Нескладно, обеими руками.

— Почем селедка?

— Копченая ай не?

— Страханка!

— С душком!

С шашкой дело пошло. По краям бумажка сгребаться стала. Зато забор ходуном ходил, громыхал досками.

— Но, ты, полегче, — забор свалишь!

Однако, дело опять стало — середина бумажки не соскребывается. Ямка, что ли, или налипло так здорово.

— Да ты послюнявь! Легче будет!

— Без рассола, брат, и селедка негожа.

— Валяй, слюнявь!

Городовой оправился, знать. — раз дело-то все же на лад идет, — опять похрабрел.

— Н-но, осади! Осади за канаву!

Всерьез напирать стал — пришлось за канаву всем перейти.

А сам, дурья башка, подошел к бумажке и в самом деле принялся ее намусоливать всей пятерней. Вот дурак!

Ребята от хохота давятся — на месте не устоять.

— Так, так, дядя Михайло, намусоливай.

Помогло это: погибать стала бумажка.

Ну, и насмешил же Михайло-городовик — прямо тошно стало!

Погибла бумажка, ничего почти от нее не осталось — пятно только.

Вот так, бумажка была! По ней и царя, и городовых — все начальство — сковырнуть надо.

Все знали — чье это дело.

Их это дело.

Андрея с Иосей.

Бот какие они люди! Большое это дело: на весь свет.

Назад с Ленькой мы шли.

Ленька молчит.

Знает, наверно, чего-нибудь.

В котле скажет.

Нельзя на улице.

Ржавый у нас с Ленькой котел, холодный.

Мы с ним рядом сидим — ноги не лезут.

Я нарочно на Леньку не смотрю: что скажет?

А он заворочался, зашуршал чем-то, достает из кармана.

Бумажка!

Та самая!

Вот Ленька!

Так и колыхнулось все у меня.

Везде бумажки городовики сгребли, а у Леньки есть!

Та самая!

Самая настоящая — про то, что царя сковырнуть надо.

На весь свет это дело, а у нас в котле об этом бумажка есть.

Наклонились мы к дыре к самой, к лазейке нашей, а то темно у нас в котле. Рассматриваем бумажку.