И стало мне ясно, что как раз сегодня разносить все будут, и что я все увижу, надо только пойти на чердак.

Бегу по лестнице — в окно выглянул: колокольня, собор, все как есть. Да вот диво — раньше у собора были видны две главы, а теперь все пять, а если как следует хорошенько всмотреться, так и весь собор видеть можно и даже ямки, где бомбы подложены. Как же думаю, далеко, а так явственно видно? Да и собор и колокольня какие-то не такие, кресты словно мачты на корабле, высокие-высокие, и канаты натянуты на них. И такое всё — точно там праздник. Как же я раньше-то, думаю, этого не видел? Только чувствую я, что все равно его сейчас крушить будет.

Вдруг самый большой колокол как качнется — и вылетел из колокольни и крутиться начал, и оттого по нему дорожки, дорожки такие пошли, а он выше, выше, за облака. Потом из облака и стад падать, а сам крутится.

Упал.

Гляжу, а глава на колокольне (она была в роде репы кверху хвостиком) тоже качнулась. И клеточки на ней, как на карусели, крутиться начали. И глава тоже полетела, а клеточки все скорее, скорее крутятся и тоже стали дорожками.

А глава к облакам, к облакам, а дорожки радугой, как у пузыря мыльного, когда ему лопнуть. За облака скрылась. Потом из облака — и стала падать, а радуга стала золотой, мраморной. Вот-вот лопнет глава.

Упала.

Я и себя забыл. Чувствую, что началось, а подумать-то об этом не могу.

Смотрю, а колокольня-то трык! — словно коленки у ней подкосились — и стала гармошкой складываться.

Рухнет, рухнет! Вот страшно стало. Не могу, чтоб рухнула — страшно. Закрыл я глаза — и вниз, вниз по лестнице, а сам ору:

— Начали! Начали!

Упал в шалаше на солому, ору. Не знал я, что так страшно — разносить.

Один я. Страшно одному. А тут вдруг Ленька открыл мешок и в шалаш заглядывает.

— Санька, ты чего?

Я к нему, шепчу не своим голосом:

— Начали! начали!

— Чего начали?

— Разносить начали!

— Врё!..

— Сам видел… разносят: колокольня сломалась!

— Идем!

Бежим к чердаку. С Ленькой не страшно. Мы к крыльцу — заперто.

Как же, думаю, я-то бежал?

Мы к парадному — тоже закрыто.

Вот штука! Как же — ведь я только что был тут.

А рано еще, все снят.

Вспомнил я, что только окно не заперто, через нет я и вылез тогда в огород, как проснулся. А если через окно лезть, так надо кухней в сени выйти и уже оттуда на чердак. А я не помню, чтобы я кухней бежал — это долго и поворотов много, — скоро не выбежишь. Вот чудно! Что, мне привиделось, что ли? Нет, не может того быть. Ясно, ясно видел. Да и сам чувствую, что бежал: запыхался и в ногах дрожь.

— Постой, — говорю, — я в окно. И тебе открою!

Тенька ждет.

А я смотрю: из кухни дверь на крючок заложена. Неужели я все бежал и запирал за собой? Тоже не может быть, — значит привиделось. На чердак дверь тоже на задвижке. Тихо везде — спят еще.

Приснилось, видно, мне все. Вот дурак!

Отпер Леньке.

— Иди первый.

Пускай идет, — я не виноват, если привиделось.

Добрались на чердак.

Глянул Ленька в окно, — так и влип. Ногами дрыгает.

— Гляди! Гляди!

Глянул, — чисто.

Неужто? Да быть не может! Круги темные запрыгали. Таращусь сквозь круги: чисто.

Где колокольня была и собор, — чисто. Нету. Снесли значит. Бот здорово! С Ленькой нестрашно. Смотрим мы на пустое место, не оторваться. Бело, бело. Ничего нету. Вот нагрянуло-то. И как это такое может делаться?

Смотрели мы и смотрели, а там все бело.

Тетка внизу дверями начала хлопать. Слышу кричит:

— Санька Санька! Пострел, в училище надо. Куда затесался?

За Серегой зашли и показали ему с чердака пустое место. Вот дивился! Мы то уж не дивились. Чего дивиться? И раньше знали.

Идем в училище, морось туманистая — конца улицы не видно. Дойдем, думаем до площади, вот увидим, что разнесли. А все идут — и ничего.

Пускай идут. — никому не скажем.

Повернули за угол на площадь, где собор, — нету собора. Внизу только ворота видны от колокольни. Остальное все снесли. Вот здорово.

Стали через площадь итти. Грязища. А морось с дождем холодная. Мы ближе. Собор внизу тоже цел оказался. А верха не видно — все-таки разнесли, наверно.

Серега подошел к колокольне, рукой ее шатает.

— Она здоровая, ее не разнесешь.

Дурак он, не видал, как разносили. Верха-то не видать! Наверно, все-таки разнесли.

Решили мы ждать, как туман пройдет, чтоб узнать, разнесли или не разнесли верхушку у колокольни.

С книжками-то не больно хорошо у собора шляться. Увидят — попадет еще. Мы тогда к саду городскому — утром там никого не бывает.

Морось прошла, и туман стал чуточку розовый, а все-таки верхушки у колокольни не видать — разнесли, значит.

Собор весь целый оказался. Только какой-то маленький, съеженный, словно его обидел кто. В роде как за колокольню ему обидно. Да я ведь и не видел, как собор-то рушили, я про колокольню.

А туман золотиться стал, и над колокольней блеснуло что-то.

Серега говорит:

— Крест.

А Ленька ему:

— Дурак, это от бомбы!

Только верно, теперь видно стало — крест. Не рушили, значит, и колокольню.

Скучно нам от этого стало. А Ленька чуть Серегу не отдул ранцем и ремень оборвал.

Стал я усмирять Леньку, тяну к лавке. Гляжу: с лавки мычит кто-то. Спит на лавке дяденька грязный-грязный — и пятки голые. И с обеих ног вниз на веревках какие-то тряпки болтаются. Подошли мы ближе, а это Пашкины-то бареточки-то балетные свалились, узнать нельзя. Вспомнил я, как он зайчиков этими самыми балетными бареточками раскидывал. Непонятно мне стало, как это такое может быть? Тут и шляпа Пашкина оказалась в гармошку смята, и дождем в ней намочено. Вот Пашка балда какой! Противно мне от него стало.

А Ленька разбежался, да как щелк шляпу Пашкину, так и полетела, как ворона мокрая.

Затеял он собрать камешков и Пашку отстреливать. Засели мы на березу и оттуда метим.

Почесываться стал Пашка. Ворочается. А Ленька… вот меткий!

— Вот те блоха!

— Ага! Кусается!

— Получи вошку!

— Вот тебе таракан!

Мычит Пашка, не соображает, что такое. — А Ленька градом:

— Вот те клоп!

— Вот те вошь!

Кусаются камешки. Пашке покою нет. Поднялся. Лохматый — узнать трудно. Стал монатки свои собирать. Поплелся. Пятка Пашкина сама по себе, а бареточка сама по себе.

Эх, Пашка, Пашка, дрянь ты паршивая!

В училище мы в середине второго урока пришли — безобедниками остаюсь.

В этот день еще одного купца ограбили. Вот молодцы какие: все по купцам самым богатым. Деньги тысячами отбирают. А не себе берут, — в комитет, свой, — в Москве у них комитет. И все с электричеством. И поди знай, где живут.

Ищут городовые, а найти не могут.

Тайное у них дело — важное. Не в том, чтобы купцов грабить — это так только, а главное — против царя они.

Оказывается: все, что худое на свете, так от царя и от богачей.

А они все хотят устроить, чтобы без богачей обойтись.

Митрия Михайлова сын говорит, что по всей России такие люди есть и за границей.

А комитет у них в роде начальства. Всем этим делом управляет тайно. А дело это не только для нас — на весь свет — большое дело. Вот оно и до нашего города докатилось. Во как!

Ленька сегодня с утра пропадал. И в шалаш не заглядывал. Где путается? Пошли мы с Серегой за рябиной в ихний огород — глядим: шагает Ленька по переулку быстро-быстро. Мы навстречу, а он:

— Идем. Чего знаю!

В шалаш шагаем изо всех сил, даже под косточкой больно. Ленька ловкий. Он всегда чего-нибудь знает.

Сели в шалаш, дух переводим — ждем, чего скажет.

А он говорит:

— Ломать шалаш надо.

Вот так — так!