— В наши безвозвратные дни были настоящие люди, — брюзгливо говорил он Макушову и офицерам, почтительно заглядывающим ему в лицо. — Когда он подлец — так уж настоящий подлец… Благородный человек, имеющий с ним дело, чувствует, что достоинства своего не роняет, не принижается в способностях. Нд… Я всегда немного философом был… Их превосходительство генерал Брусилов как-то заметить изволил эту мою способность… Ну да что он сказал по этому поводу, вряд ли вас заинтересует да и будет понятно. Только офицерам моего поколения доступны были и рассуждения и философия… Мм… о чем это я начинал?..
Офицеры в смущении один за другим попрятали глаза. Оказалось, даже приоткрытые рты обманчивы: никто не следил за ходом умнейшей мысли их высокоблагородия. Быстро нашелся лишь Михаил Савицкий:
— Вы глубоко правы, ваше вскабродя, необразованность — бич нынешнего молодого поколения, особливо нас, военной молодежи, — почтительно приподнимаясь из-за стола и наклоняясь в сторону полковника, проговорил он внятно и чуть нараспев.
Кибиров облил его благосклонно-любезным взглядом. Два осетинских прапорщика, сидевшие напротив, перехватив этот взгляд, стали завистливо разглядывать Савицкого: уж они-то хорошо знали, какие милости следуют за этим откровенным вниманием. Окрыленный первым успехом, Михаил нырнул в потемки памяти и, весь напрягшись, выхватил оттуда спасительную мыслишку, оплаченную позже их высокоблагородием с царской щедростью.
— А начинать рассуждение, ваше вскабродя, вы изволили с того, что обмельчали нонче люди… В иные дни подлец был настоящим подлецом…
— Мм… Приятно, приятно встретить нынче столь находчивого и любезного молодого человека, — покровительственно улыбнулся Кибиров. Поманив пальцем стоявшего за спиной адъютанта, он, не снижая голоса, сказал ему в ухо:
— Узнай, Гаппо, фамилию этого умного казака и запомни его — умные люди нам всегда нужны…
Михаил едва не захлебнулся восторгом. Кибиров продолжал, постукивая по обручу кадушечки согнутым пальцем с колечком:
— Каждому из вас известно имя большого абрека Зелимхана. Вот с таким настоящим подлецом даже мне, полководцу, прославлявшему русское оружие, не стыдно было дело иметь…
— Еще бы! Операция его поимки была столь остроумна… Весь Кавказ был в восторге от вашего высокоблагородия, — по-осетински сказал один из кибировских офицеров.
Кибиров, полуприкрыв глаза, поскромничал:
— Сколь хитер и умен был подлец, столь и план нужен был… соответствующий…
И непритворно вздохнул:
— Ныне нет необходимости в таких воинских качествах, как ум и находчивость… Нынче раздолье для бездарных военачальников… Потому Кибиров ушел в тень… Кибиров предпочитает мирно пировать на кувдах в провинции, чем добывать сомнительные лавры через серенькие операции. Считаю для себя недостойным ввязываться в драку с этими керменистскими босяками! Нет, они бесподобно примитивны, если думают, что стоят хоть одного моего солдата… Пусть бога благодарят, что с некоторых пор у меня больше склонности к кувдам, чем к походам… Будущему историку приятно будет обнаружить, что среди бездарных вояк во владикавказской операции августа восемнадцатого года не было славного Кибирова.
Их высокоблагородие залился тонким бубенчатым смешком. Гости негромко, но восторженно поаплодировали. Тот же офицер уже по-русски любезно сказал:
— Будь ваше высокоблагородие там на бесславном ныне поле боя, дела несомненно шли бы иначе…
Макушов полез наполнять личную посудину почетного гостя. Развеселившийся Кибиров погрозил ему сухим пальчиком, кажущимся совсем крошечным рядом с глыбой лица:
— Грешки замаливаешь, атаман? Кто, говори, выпустил из станицы Савицкого? Посадил мне перед носом, в Христиановском селе, своих красненьких дюжины две, а теперь котиком у ног потираешься, а?
Макушов хихикнул пресным, невыразительным смешком, заглядывая в полковничью кадушечку, пробормотал что-то невразумительное. Выручил снова Михаил. Вытаскивая из потайного грудного карманчика длинную бумажку, испещренную красными строчками, он ловко наклонился через стол к Кибирову:
— Ваше вскабродя, конечно, шутят любезно, хочь нас казнить мало за тот грех постыдный… Мы виноватые безмерно, но ежли вашему вскабродю пожелается знать, то мы нонче обмыслили тех красноштанников через их семьи повозвратить. Вот их доподлинный списочек, сам подворно выяснил… имущество с их дворов ваши люди уже изъяли с помощью станичного правления. Жены и ребята, до малолеток, в погреб засажены. Вашему вскабродю не надо будет ни одного солдата больше губить, мором возьмем…
Свирепо блеснув глазами, Михайла тиснул в кулаке список, потряс им в воздухе. Кибиров, сыто прижмурясь, рассматривал щеголеватого урядника, потирал запотевшие ладошки.
— Узнаю будущего боевика, — двигая жирными складками, обозначавшими шею, сказал он с искренним удовольствием. — А насчет взятия Христиановского мором я и сам подумывал… План один тут вот, в большой голове Кибирова, зреет… Я бы…
Адъютант в этом месте легонько тронул разговорившегося полковника, быстро шепнул что-то на ухо. Их высокоблагородие хотел рассердиться, но тут же резко изменив тему, улыбнулся хозяину:
— А знаешь, атаман, в Змейской-то меня лучше принимают… Хи-хи… Там не жалеют мне красных девок показывать…
Михаил, совсем развязавшийся, снова ввернул подходящее словцо:
— У атаманши, ваше вскабродя, подружки поприятней змейских будут…
Скользнув взглядом по лицам пьянеющих осетинских офицеров, Кибиров еще раз осветил хозяина доброжелательной улыбкой:
— В иных случаях казачьи обычаи приятней иронских… Хи-хи… — И бледные слабые пальчики его звонко постукали об обруч кадушечки, беспокойно перебежали на усы, трогая закрученные кончики.
Макушов, понимающе хмыкнув, выскользнул из-за стола.
В кухне с нехорошей блудливой улыбочкой он сказал матери:
— Покличьте к нам девок да баб помоложе. Их высокоблагородие, думается, не дурак поиграться…
— Этакой-то несообразный, осподи помилуй, — заикнулась было бабка Устинья, но тут же запнулась под свирепым атаманским взором.
— Вы мне не перечьте, маманя, знаю, что говорю. Покличьте Анохину Липу, Шляхову Райку… Гриценковых.
— Гашку Бабенкову, то-то красавица девка, — услужливо подсказала одна из стряпух.
Макушов глянул на нее так, что та моментально исчезла, словно растворилась в темном углу.
— Да нема ж Гашки дён четверо уж, — возразила бабка Устинья.
— Покличьте, говорю, девок да баб, помоложе какие… Да… этих, глядите, анисьинских кобылиц не вздумайте… От их не то что приятность, а одна порча аппетита произойдет… Конопья сплошные…
Стоявшая тут же старая Анисьиха, не замеченная Макушовым, двинула об пол чаплейкой[25] и, покрываясь багровыми пятнами, забыв всякое почтение к атаманскому званию, закипела злой слюной:
— Это мои-то девки не ко двору твоему? Страшила ты холерный! Морда котиная!.. Да таких девок, хозяюшек да веселочек, поищи в станице… Не чета твоей атаманше снулой, лягушке холодной…
— Ну, будет тебе, — слегка растерявшись от неожиданности, сказал Макушов. — Я про веселость да хозяйственность ничего не говорю… Конопатые, однако, дюже… А мне для их высокоблагородия казачью красу в лучшем виде показать треба. Хай знает баб наших…
Несмотря на покаяние атамана, Анисьиха, разобиженная, ушла. Макушихе уход ее был совсем некстати, и, озлясь, она заворчала на сына:
— Черти тя за язык тянули! Она одна на станице и знает стряпать тот фытчин[26]… Хай теперича твоя осетинская благородия на казачьем пироге кувдует…
Досадливо отмахнувшись, Макушов ушел в боковушку, где уже с неделю, сказываясь больной, безвыходно сидела Мария. Побаиваясь получить отпор, Семен сказал ей, как умел, ласково:
— Будет тебе затворщицу выказывать… Гости у нас, к столу выйди, хозяйкой будь… — И заметив, как Мария, лежавшая одетой поперек кровати, встрепенулась (знать, самою любопытство давно разбирало), уверенней и строже добавил: — Да умой морду свою нареванную… Нос вон пухлый, чисто колода… Хочь одежкой красной кости прикрой… — И ушел, совсем не надеясь на успех атаманши у их высокоблагородия.