— Шел бы ты, собачатина, до своих собачьих друзей… Слышь, воют — над мертвяками, небось. Ступай и ты до их компании, — невесело говорил Евтей, поглаживая собачий бок большим пальцем ноги. — А-а, забыл, что ты по-русски не знаешь… Ну, а я по-твоему не знаю. Окромя этого, иной и нет промеж нас разницы… Шел бы до компании. Днем-то обратно в катух засадят. Ступай, а я тут за тебя покараулю… Добра-то у твоих хозяев небогато: телушка вон да блох разве полны кошели… А говядинку нонче хозяйка твоя до соседки бегала занимать. Там телушку для нашего брата, незваных гостей, закололи. Правду говорю? А я-то похлебку, что хозяйка принесла, ел и, чисто язык к зеву прилип, молчал, об другом думал… Некогда было — "спасибо" бабе не сказал! Да-а, брат-собачатина, и выходит, что есть я кругом свинья, а не человек… Так-то…

Пес, пригревшись, сладко жмурил изумруды-глаза; дрожа ухом, вслушивался в скорбящие звуки человеческого голоса.

Над селеньем наливалась ночной прохладой тишина. Чертя огнем бархатный полог неба, все падали и падали звезды…

Уснул Евтей на рассвете, когда в соседнем дворе Василий, вернувшийся с совещания, которое собрал с вечера Орахелашвили, уже седлал коня, чтоб поехать узнать, как дела на фронте.

Совещание было длинным. Порасспросить посланца партийного центра было о чем. Не каждый ведь день встретишь вдали от краевого центра человека, сведущего в больших событиях края.

В школе, где стены хранили еще чернильные отпечатки детских пальцев, а воздух пропах мелом, разместился штаб. На лавках и столиках сидели члены реввоенсовета "Кермен", боевые командиры сотен, руководители партячеек некоторых дальних селений Алагирского и Куртатинского ущелий. Для тех, кто плохо знал по-русски, Цаголову приходилось служить переводчиком…

Война еще шла повсюду, но теперь самым ярким костром ее был пролетарский Грозный. Туда из Владикавказа уже ушли главные красные силы, там же действовал со своим отрядом Зиновий Дьяков, посланный Серго на Сунженскую линию для собирания революционных сил казаков. Сейчас с рабочими и красноармейцами Грозного сердца всех владикавказских большевиков, всех членов городского и краевого комитетов… Но и во Владикавказе, и вокруг него в Осетии, война еще идет. И Серго помнит об этом, потому он и послал сюда его, Мамия Орахелашвили. Он, Мамий Орахелашвили, член крайкома партии, должен передать мнение партийного центра о действиях Военно-революционного Совета "Кермен" и сказать, как определяет центр свою линию на ближайшее время.

Христиановское село — самый крупный красный очаг из всех ближайших сел: немудрено, что вьются вокруг него белогвардейские банды и бандочки. Со стороны пограничных кабардинских сел ему грозит Серебряков — Даутоков; рядом, в селе Магометановском и верховых станицах, окопались кибировцы; в двенадцати верстах, в станицах Ардонской и Архонке, в эти же дни набрякло, как гнойник на теле, новое бандитское скопище — изрядно общипанные отряды и отрядики Беликова и Бигаева, Хабаева и Гуцунаева, стекавшиеся сюда по знойной вздыбленной степи из багровеющего пожарами Владикавказа. Не помогли им ни отвага генерала Мадритова, сменившего Беликова на посту командующего владикавказской операцией, ни личный приезд Георгия Бичерахова и его вдохновляющие речи перед шеренгами сподвижников, ни обоз с боеприпасами, пришедший вслед за председателем мятежного правительства из Моздока. Поток отступающих быстро стекался под Архонку, трескучий автомобиль "черного Георга" и его величественный горбоносый профиль на фоне синих безответных небес уже бессильны были внушить решимость.

На пятнадцатый день с начала владикавказской авантюры мятежники кое-как отбились под Архонкой от наседавших на них красных — грузин Гегечкори, и, окопавшись, засели тут без намерения возобновлять натиск на большевистский Владикавказ.

Куда теперь кинется вся эта разноперая оголтелая свора? Сидеть на своей шее ардонские и архонские хозяйчики ей не долго дадут — значит, опять красное Христиановское. Издали оно — такая заманчивая добыча.

— Значит, дремать вам, товарищи, никак нельзя, ни минуты нельзя! Партийный центр считает, что вы не только сохраните за собой ваше село, но поможете и другим, соседним с вами, избавиться от кибировского и другого сброда…

— Так оно и мыслится, товарищ Орахелашвили! — подтвердил Цаголов. — На ближайшие дни мы решили взяться за Магометановское, за кабардинских соседей — Каголкино и Кайсын-Анзорово…

— Доберемся, бог даст, и до Николаевской и Змейской, — негромко подсказал Савицкий.

— Доберемся и до станиц… А вчера к нам прискакал посланец из Кабарды — просят товарищи прислать им один из наших отрядов, чтобы собрать вокруг него разрозненные революционные группы. Решили помочь им… Поутру в Нальчик выступит отряд Тавасиева Сосланбека. Это, конечно, ослабит оборону села, но, кажется, основную спесь с Кибирова мы уже сбили. Дальше он не будет таким наглым.

— Считаю ваше решение абсолютно правильным с точки зрения политики и стратегии. Кабарда — глубокий тыл дигорской части Осетии и, не обеспечив его, нечего надеяться на прочный успех. Война идет, товарищи. Винтовка у нас все еще в правой руке, и, может быть, не скоро еще придется переложить ее в левую, чтобы в правую взять молот и серп… Об этом вас просил помнить партийный центр.

— Передайте нашему партийному руководству, что мнение его принимаем за руководство к действию. Не пожалеем жизни, чтоб отстоять дело революции на нашем малом кусочке земли — части большой Советской России, — с угрюмоватой решимостью в голосе ответил за всех Цаголов.

Расходились уже на рассвете. Цаголов и еще двое керменистов уехали проводить Орахелашвили до Архонки. Савицкому и начальнику штаба предстояло проверить дозоры.

Старая Макушиха совсем запарилась, стряпаясь: никогда в их доме, даже на свадьбе Семеновой, такой гульбы не случалось. Обе кухни — и летняя под сараем, и зимняя в доме — пропахли бараниной, уксусом и перцем; по всей станице разливался запах жареной гусятины и подгоревшей сдобы. Три соседских бабы, призванных Макушихой на помощь, посуетившись с утра, к вечеру привяли. Домой не просились лишь из уважения к атаманскому званию, да и любопытство одолевало: уж больно знатные гости были.

В большой горнице в голове стола сидел сам виновник торжества — их высокоблагородие полковник Кибиров. В мутных воловьих глазах его застыло сонливое кошачье-приветливое выражение. Комплекции он был редкостной: ростом почти равный своей ширине, с головой без шеи, походившей на шар, ввинченный в толстые, как подушки, плечи. С явным затруднением пролез в макушовские двери, распахнутые на обе половины. Правда, тут сам Семен в своем хлебо-сольском рвении чуток оплошал: забегая в полупоклоне наперед гостю, он зацепился шашкой за его шашку и, чтобы не вынудить их высокоблагородие к попятному шагу, прилип к косяку, распластался на нем, затаив дыхание. Кибиров упрятал усмешку под пышными напомаженными усами, казавшимися чужими на его необъятно широком голом лице. Считая себя истым осетином, он ценил радушные встречи и обидеть хозяина в трезвом состоянии себе не позволял.

Следовавший за полковником адъютант, осетин с тощей шеей и огромными, мясистыми, как у палача, руками, тоже удержался от смеха — не посмел при хозяине. Даже Макушиха из кухни подглядывавшая за входившими, поморщилась на Семенову неловкость. Но тут в поле ее зрения ситной пышкой вплыло широкое лицо гостя, и глазки ее дробинками полезли на лоб.

— Осподи, отцы святые! — в ужасе произнесла она, прикрывая дверь. И долго крестилась и плевалась в поганое ведерко. Другая баба, заглянувшая в горницу, тоже изумленно воскликнула:

— Ну и тушка, матерь божия! Отродясь таковой не видывала… — И весь день у баб только это и было на языке.

Уже после первых тостов во здравие сильных мира сего Макушов, в угоду гостю оградивший кувд[24] от баб и девок, стал замечать: что-то не ладится. Кибиров позевывал, несмотря на обильный стол и кучу развлекателей. Вино, как всегда, не пьянило его; пил он его из своей личной посудины — долбленой из цельного куска дерева кадушечки с золочеными обручками — и только потел да отдувался. Макушов подсунул ему отстоянной медовой бражки, силой равной русской анисовой. После второй кадушечки их высокоблагородие распустил, наконец, складочку меж капризно-подвижных бровей, начал сетовать на обмельчание нравов. Глаза его побежали по сторонам, закосили.