— Сегодня искать не станут — туман. Костер бы запалить надо, замерзнем…

— Костер надо так или иначе, — согласился лейтенант. — Заготовить как можно больше дров и хвои, что ли. Для дыма: если будет дым, скорее обнаружат.

— Топор бы… — помечтал Заручьев.

— Лучок еще лучше, — опять не к месту усмехнулся Ольхин. — Или "Дружба", есть такая бензиновая пила.

— Придется обойтись голыми руками, — сказал лейтенант. — Пошли собирать сушняк.

Ольхин не двинулся с места.

— Шаг влево, шаг вправо считается побегом?

Лейтенант приостановился. Он действительно выпустил из виду, что Ольхин находится под конвоем. И сказал с нотками раздражения в голосе, словно учитель, поправленный учеником:

— Бежать здесь некуда, черт его знает, где мы. Но старайся все-таки быть на глазах. Пошли.

Часа два, наверное, выламывали с корнями сухостойные, в молодости погибшие деревца, собирали сучья, нетрухлявый, способный гореть валежник. Стаскивали к самолету, где Иван Терентьевич уже развел костерок.

Потом, когда дрова были заготовлены, всем захотелось подсесть к огню, подумать, разобраться в случившемся, примениться к нему. Но Иван Терентьевич, скосив глаза в сторону второго пилота, спросил у лейтенанта:

— Ручья не встретилось часом? Наверное, понадобится вода. В самолете, по-моему, должно быть ведро.

— Я достану, — поднялся от костра Ольхин.

Приставив к открытой двери две сухие лесинки, он вскарабкался в самолет. Погромыхал там железом — и ведро, звякнув на лету дужкой, мягко упало в куст жимолости.

— Больше ничего не надо? — голос Ольхина, резонируя в дюралевой коробке кабины, прозвучал как из неотрегулированного репродуктора.

— У меня там сетки с продуктами, — крикнул Иван Терентьевич, подняв ведро.

Снова загромыхала обшивка, потом сначала одна сетка, а затем другая последовали за ведром. Повиснув на руках, Ольхин спрыгнул на землю.

— Там, в хвостовом отделении, брезент есть, вроде чехол с мотора, полушубок и два дождевика, — он смотрел на лейтенанта, хотя говорил, казалось, без адреса.

— Надо было захватить, женщину и раненого устроить, — сказал лейтенант.

— Обо мне не беспокойтесь, — вмешалась Анастасия Яковлевна. — Мне ничего не нужно, у меня шуба, позаботьтесь о летчике. К сожалению, я не могу вам помочь…

— Так что, лезть в самолет или, пока совсем не стемнело, идем по воду? — спросил Ольхин. — Ручей в той стороне, — он махнул рукой, — в распадинке, метров триста отсюда.

— Надо бы по воду… — неопределенно, как бы советуя только, сказал Иван Терентьевич.

Лейтенант посмотрел на ведро — и на Ольхина: отправить к ручью парня или идти самому, а его оставить здесь? Он, лейтенант Гарькушин, сопровождает арестованного и не имеет права выпускать его из поля зрення, но два человека на одно ведро… Смешно! А любой из вариантов — пошлет ли Ольхина, пойдет ли сам — будет нарушением инструкции. Правда, обстоятельства совершенно необычные, не предусмотренные ни одной инструкцией. И все-таки — как быть?

— Ладно, я схожу к ручью, — решил он. — А ты достань брезент и все остальное.

Когда лейтенант вернулся, Ольхин с Заручьевым сидели возле костра, Анастасия Яковлевна — чуть поодаль, на колесе от самолета. В широко открытых неподвижных глазах женщины играли, двигались блестка огня, начавшего светить, потому что сумерки заметно сгустились, и глаза ее словно бы ожили, потеплели. Летчик, накрытый полушубком, лежал совершенно неподвижно, и лейтенант вопросительно посмотрел, на Заручьева.

Тот угадал его мысль:

— Живой, дышит.

Лейтенант поставил ведро и тоже присел к огню, подложив, чтобы не сидеть на голой земле, несколько сучков и накрыв их сосновыми ветками, которые тут же обломил с молодого деревца. Четыре человека сидели у костра, и добрый красноватый свет его освещал их лица. Лейтенант подумал, что если бы он невзначай вышел к их огню, то решил бы, что люди спокойно сидят, коротая время, — как на вокзале. И так вот будут сидеть и дремать до утра, до поезда…

Поезд придет утром. Или днем. Может запоздать — прибудет не по расписанию. Но прибудет, можно не волноваться, можно было бы даже спать, повернув спину к огню, — люди так легко свыкаются с необычным! — если бы… Если бы у огня сидели не четверо, а шесть человек!

Некоторые, впрочем, свыкаются с необычным легче, легкого.

— Я думаю, не мешает перекусить, — сказал Иван Терентьевич. — Мне жена запасов на неделю напихала, так что не стесняйтесь, подсаживайтесь, — пригласил он.

— Не откажусь, — лейтенант обошел костер, присел на корточки рядом с Заручьевым.

— Анастасия Яковлевна, пирожок с мясом? — спросил тот учительницу.

— Спасибо, не хочется. Ничего не хочу. А вы, пожалуйста, возьмите в самолете мой баул, там продукты, И прошу вас, распоряжайтесь.

— Обойдемся, своих невпроворот, — сказал Иван Терентьевич. Достав эмалированную кружку, повернулся к лейтенанту. — По стопочке? А?

— Я? Нет.

— А я, знаете, выпью — может, на душе легче станет. — Он зачерпнул в кружку воды, долил спиртом. Посмотрел на Ольхина, на лейтенанта — и снова показал тому глазами на Ольхина: — Как?

Лейтенант помотал головой.

— Ну что ж… Тогда я в одиночестве… — Заручьев выпил и, зачерпнув еще раз воды, глотнул и только тогда выдохнул задержанный в груди воздух. — Угощайтесь, не брезгуйте! — он сделал приглашающий жест лейтенанту, а Ольхина подтолкнул локтем. И, словно бы ни к кому не обращаясь, размышляя вслух, сказал: — В таком положении, как наше, не до субординации…

Ели молча, Заручьеву даже спирт не развязал языка, хотя его подмывало объяснить лейтенанту, что следовало бы держаться проще. И лейтенант догадывался, что Ивану Терентьевичу именно это хочется сказать, но считал, что и так допускает послабления. Не желая говорить на эту тему, поторопился поблагодарить за угощение.

— Не за что, — ответил Иван Терентьевич.

Лейтенант встал и, подойдя к самолету, прислушался к дыханию летчика: дышит надсадно, тяжело, но ведь лейтенант Гарькушин ничем не может ему помочь. У летчика, пожалуй, сломаны ребра и разбита грудная клетка — дай бог, чтобы он ошибся, лейтенант Гарькушин. Он же не врач, его учили оказывать только первую помощь…

Он вернулся к костру — и, против воли, усмехнулся: в самом деле, как в зале ожидания! Заручьев, повернувшись спиной к огню, улегся на сосновых ветках, натянул воротник плаща на уши — и храпел! Подперев щеку рукой, сидела Анастасия Яковлевна — может быть, спала, можно же спать сидя. Только Ольхин приподнял голову, когда лейтенант наступил на сучок, и опять ее уронил. Ну что ж, им легче — быстрее пролетит время до завтра. Может быть, и ему постараться задремать, отключиться — чтобы ожидание не было таким долгим? Но лейтенант Гарькушин не просто ждет поезд. Он находится при исполнении служебных обязанностей, сопровождает арестованного рецидивиста. "Шаг вправо, шаг влево считается попыткой к побегу, конвой применяет оружие без предупреждения…"

Оружие!

Лейтенант не произнес вслух этого слова, он не разговаривал сам с собой, ни с кем не разговаривал, размышлял молча. Тем не менее у него было такое чувство, будто это слово — оружие! — произнесено, произнесено громко и тревожно. Он пощупал кобуру, удостоверился в ее тяжести — и понял, почему забеспокоился. Искоса, но внимательно посмотрел на Ольхина. Тот сидел, привалясь спиной к стволу дерева, спрятав лицо в коленях. Он, кажется, тоже спал, Ольхин, ведь ему не о чем беспокоиться. Но он мог и не спать, а прикидываться, будто спит. Выжидать, чтобы заснул его конвоир, и попытаться завладеть оружием. Он, лейтенант Гарькушин, наверное, так бы и попытался сделать на месте этого Ольхина, намереваясь бежать. Но лейтенант Гарькушин на месте лейтенанта Гарькушина не предоставит ему такой возможности. Он выспится в вертолете, завтра, до вертолета он не сомкнет глаз — и вопрос исчерпан. Хотя ему очень хочется спать…

Лейтенант бросил в огонь пару сучьев и отошел. Костра он боялся: пригреешься и задремлешь. Если бы какое-нибудь занятие, дело… Ладно, он постарается думать о чем-нибудь, это тоже занятие.