Лейтенант спал, полуоткрыв рот. Из угла рта серебряной нитью стекала тонкая — как у детей — слюнка.
— Пииить…
Заручьев поспешил к летчику. Тот по-прежнему лежал на спине, но полушубок теперь вовсе сполз, и казалось, рядом с раненым лежит еще человек. Глаза летчика были широко открыты, взгляд осмыслен.
— Пить…
— Сейчас, — заволновался Иван Терентьевич. — Вода будет. Есть, но горячая. Сейчас принесут…
— Очень хочется пить, — шепеляво сказал летчик, закрывая глаза.
Лейтенант спал. Анастасия Яковлевна, привстав, напряженно вслушивалась в происходящее. А Иван Терентьевич ждал, и секунды казались ему минутами. Нет, он ждал не Ольхина — воду, холодную воду, черт ее побери! Неужели парень удрал?
Ольхин вернулся. Иван Терентьевич принял это как должное, еще обругал:
— Тянешься, как старая баба…
— Вода же, — объяснил Ольхин, — неохота расплескать…
Летчик пил маленькими, медленными глотками. Опорожнив кружку, поблагодарил:
— Спасибо. — Помолчал. — Все… живы?
Теперь помолчал Иван Терентьевич. Потом сказал:
— Пассажиры — все.
Летчик снова закрыл глаза. Иван Терентьевич укутал его полушубком и отошел.
— Как он? — вполголоса спросила Анастасия Яковлевна.
Заручьев пожал плечами, забыв, что учительница не видит. Поправился:
— Пришел в себя, разговаривает, а как дальше… Я же не врач, сами понимаете.
Он прямо под ногами у себя нарвал брусничника, бросил в ведро с кипятком. Минуту-другую повременив, зачерпнул кружку и, слив немного, чтобы не плескать, подал учительнице.
— Осторожно, горячий. Может, шанежку скушаете?
— Спасибо, не хочу. Вот Зорке, пожалуйста, дайте что-нибудь…
Заручьев бросил собаке полпирожка, та только понюхала брезгливо.
— Не жрет! — удивился Иван Терентьевич. — Пирожок с мясом! Ну, матушка…
— Проголодается — съест, — сказала Анастасия Яковлевна. — Как вы думаете, скоро за нами прилетят?
— А кто знает? На розыски, наверное, уже вылетели. Но ведь как может быть: обнаружат нас, а взять нельзя. Значит, будут связываться по радио, вертолет затребуют. Одним словом, до вечера, чего доброго, придется посидеть у костра, так что набирайтесь терпения.
— Меня беспокоит состояние летчика. А тот, второй… Наверное, его ждут дома. Дети, жена…
— Не повезло, — сказал Иван Терентьевич.
Проснулся Гарькушин и сунул руку за пазуху. Спросил:
— Не слышно?
Иван Терентьевич понял:
— Пока нет. Другие места, видать, прочесывают, до наших не добрались. Чайку выпьешь?
— Потом, — отказался лейтенант, поднимаясь. — Наго заготовить дрова и мох. Чтобы, если появится вертолет, дать сигнал дымом. Пойдем, нас тут двое здоровых, больше некому, — повернулся он к Ольхину.
— Стараться все-таки быть на глазах? — напомнил тот вчерашние слова лейтенанта.
— Порядок есть порядок, — сказал Гарькушин.
Иван Терентьевич проводил их взглядом, потом наполнил кружку и поставил в сторону — остывать. Это все, что мог он сделать для раненого летчика.
Вернулись лейтенант с Ольхиным, приволокли дрова, Ольхин сел перекуривать. За компанию достал сигарету и Иван Терентьевич.
— Вообще-то сигареты экономить надо, — наставительно сказал он Ольхину. — Может, впереди целый день, а у меня полпачки осталось. У тебя как?
— Пачек двадцать. — Ольхин невесело усмехнулся. — Мужики наши подкинули: еду-то не к теще в гости!
— Тогда ничего.
— Что не к теще в гости?
— Да нет, что сигарет хватает. А там, — Иван Терентьевич махнул рукой куда-то в сторону, — там я тебе передачу принесу. Начальник твой, я думаю, позволит. А, лейтенант?
— Почему же нет? — пожал тот плечами.
— Правильно, — одобрил Иван Терентьевич, — потому что, говорят, от сумы да от тюрьмы не зарекайся…
— Раньше говорили, — сказал лейтенант.
— Пословицы — они вечные. Народная мудрость! — не согласился Иван Терентьевич.
— Пошли за мхом, — сказал лейтенант Ольхину.
Когда они скрылись в лесу, Иван Терентьевич, забыв, что кружка занята, достал бутылку… Чертыхнулся — не из горлышка же пить, спирт все-таки! Да и разводить нечем, — остуженного чая только всего что в кружке. Он может в любую минуту понадобиться пилоту.
— Бедному жениться — ночь коротка, — сказал себе Иван Терентьевич и от нечего делать принялся сортировать в сетках продукты. Рассортировав, подвесил сетки на сосне, подальше от костра. Взглянул на часы.
— Однако уже десять! А самолета не слыхать…
— Наверное, это не так просто, — сказала Анастасия Яковлевна. — Может быть, нет свободных самолетов…
— Раз такое чепе — найдут, — уверил Иван Терентьевич. — Десять рейсов отменят, а найдут. Знаете наверное, разбили трассу на участки, облетывают их, а до нашего еще не дошла очередь. Все делается планомерно. Правда, погода опять дурить начинает, снова облака слоем пошли…
— Что ж, будем ждать, — вздохнула учительница. — Все равно больше ничего не остается.
Пришли Ольхин и лейтенант, вывалили возле костра из форменного лейтенантского плаща мох.
— Еще пойдем? — задал вопрос Ольхин.
— Пока хватит, я думаю.
— Живот не подвело? — спросил лейтенанта Заручьев. — Съешь кусок хлеба с салом, чай подостыл, наверное, но можем подогреть. Раз я, по нетрудоспособности, должен при кухне состоять, требуйте бытового обслуживания. — Ивана Терентьевича все еще чуть-чуть веселил выпитый на рассвете спирт.
— Спасибо, — сказал Гарькушин и замялся: Ольхину хлеба с салом не предлагалось, а он, конечно, тоже был голоден.
Но Иван Терентьевич угадал причину смущения лейтенанта.
— Давай-давай, не интеллигентничай. Сними вон зеленую сетку и шуруй, может, Анастасия Яковлевна соблазнится за компанию, ей давно следует. А мы с ним, — он глазами показал на Ольхина, — утром подзаправились маленько. Не знаю, как у него, у меня пока брюхо дюжит.
— У меня тоже, — сказал Ольхин.
— А я, пожалуй, попытаюсь поесть, — решила учительница. — Если вас не очень затруднит, товарищи, в самолете баул. С продуктами и вязаньем…
— Я достану, — вызвался Ольхин и пошел к самолету.
— Может быть, попробовать покормить раненого? — предложила учительница.
— Не стоит будить, — отсоветовал Иван Терентьевич. — Сон то же лекарство.
Она согласилась:
— Пожалуй, вы правы.
Ольхин принес объемистый красно-полосатый баул и, хотя об этом не просили, дамскую сумку, похожую на портфель. Лейтенант, распотрошив заручьевскую сетку, найдя сало и хлеб, орудовал поданным Иваном Терентьевичем ножом.
— У вас, случаем, стаканчика или другой емкости не найдется? — обратился к Анастасии Яковлевне Заручьев. — Моя кружка под холодную воду занята, энзе для летчика.
— Есть, пожалуйста, — учительница вынула из разрисованной незабудками чашки пакетик с солью, протянула чашку.
— Дело! — обрадовался Иван Терентьевич. — Промерз что-то, а в бутылке ни то ни сё остается. Надо опростать, а посуду заместо кружки под холодную воду использовать. Рационализация! — Он допил спирт, занюхал корочкой, подмигнул лейтенанту: — Бог даст, хотя бога нет, пивка выпьем сегодня, к нам на прииска пиво не попадает, соскучился.
— Зависит от того, как скоро нас выручат, — сказал лейтенант. — Магазины в десять закрываются.
— При аэровокзале есть ресторан, — напомнил Ольхин.
— Ну, парень! — с хмельной восторженностью хлопнул Ольхина по плечу Заручьев. — Все знает, а! — И вдруг переменил тон, помрачнел: — Эх, малый! Жаль, не угадал ты ко мне на драгу, я бы из тебя человека сделал. Ходил бы ты сейчас без личной охраны.
— А-а, все мура, не жизнь, а жестянка, — сказал Ольхин.
— Зачем вы лжете самому себе? — неожиданно спросила Анастасия Яковлевна.
Ольхин растерялся.
— Я? Почему?..
— Да, почему? Вернее — для чего?
— Я не лгу…
— Лжете. Что все, как вы говорите, мура. Это ложь, залихватчина. Вот… я вас не вижу и не видела, какой вы, а знаю, уверена: и дрова собирали, и воду летчику принесли… ну, от чистого сердца, что ли. Вам, простите меня, даже нравится — правда, это не совсем то слово, — что с нами такое случилось. Нравится быть нужным, полезным людям, сознаете вы это или не сознаете. А это значит — не все мура.