— Зорка? — услышав характерное бряканье когтей, задохнулась единственным словом Анастасия Яковлевна.
Собака мимоходом ткнулась холодным носом в ее руку, обнюхала упавший с колен учительницы клубок и, протиснувшись между дверью и ногой пилота, выскользнула наружу. Он даже не посмотрел ей вслед, не удостоверился, что она не примерещилась, — он не сводил глаз с Анастасии Яковлевны.
Слепая учительница сидела, запрокинув лицо, а по щекам ее одна за другой скатывались слезы.
— Какой живой человек есть? — раздалось очень громко и очень близко.
И снова та же собака, так же по-хозяйски, безбоязненно вбежала в самолет, и следом за попятившимся пилотом ввалился тоже лохматый, в шкурах, человек. После сверкания в солнечных лучах ослепительно белого снега и голубого неба он близоруко сощурил и без того узкие глазки, разглядел в кабине людей, заморгал, заулыбался. И, повернувшись к распахнутой двери, заорал, приставив ко рту ладони:
— Ого-го-го-гой, е-есть живой! Е-есть! — И, оттолкнув ногой собаку, сказал находящимся в самолете: — Однако не услыхать будет, далеко, однако, отстал, тихо идет.
Пилот, забыв о разорванной щеке, что говорить надо только половиной рта, брызгая слюной, зашепелявил что-то совершенно неразборчивое. Анастасия Яковлевна, наступив на уроненную шубу, стояла неестественно прямая, зажмурив невидящие глаза так, что казалось, к вискам бегут не морщины, а трещины.
— Все совсем живой? — спросил человек в шкурах, но не стал ждать ответа, затараторил: — Я шибко шел, соболя не стал следить, однако, за ключом. Орон опять соболя нашел, — он не то снова оттолкнул собаку, то ли хотел показать движением ноги, кто нашел соболя. — Я думал, уже живой человек нету, все мертвый, так меня ваш человек пугал…
Пилот вдруг опустился на пол, словно сами собой подогнулись ноги, и, спрятав лицо в ладонях, заплакал. Хозяин собаки посмотрел на него растерянно и любопытно, заговорил как с ребенком:
— Зачем плачешь? А? Веселым быть надо — теперь помирать не будешь. Смотри — вон баба не плачет, смеется над тобой баба, разве так ладно? Давай лучше, курить будем, кушать будем…
Пилот нервно дернулся, изо всех сил стиснул зубы — и болезненно застонал. Когда боль в разбитой челюсти утихла, попросил:
— Закурить…
Человек достал кожаный залоснившийся кисет с махоркой и трубку.
— Есть бумага, — прошепелявил пилот. И, опираясь на руки, стал медленно подниматься.
— Давай бумага — даем табак, тогда я трубку закурим, — весело согласился человек. Пальцы его закопошились в кисете, а быстрые глаза забегали по кабине, остановились на стоявшем около печки ведре. Ноздри приплюснутого носа, по-звериному шевельнувшись, втягивали воздух. — Ваш человек говорил, совсем вам есть нечего, совсем смерть, скорей еду нести надо — а гляди, сколько мяса. Однако не понимаю, кого добывали: не ушкан, росомаха, может? — Он снова повел ноздрями.
— Собака это, — ровным, но необычайно низким голосом сказала Анастасия Яковлевна.
Пилот встал, а человек в мехах одобрительно закивал Анастасии Яковлевне:
— Собачье мясо хорошее, особенно когда мороз. Наши люди, эвенки, стариков собачьим мясом кормили, тогда старики долго молодой были…
Газету пилот видел под ветками заручьевской постели, к ней надо было пройти мимо Анастасии Яковлевны. И он пошел, заставив себя смотреть ей в лицо, как идут на казнь, считая ее заслуженной. И в этот раз так и не вспомнил, что учительница слепа, казалось, будто она может видеть его лицо, даже когда он стоит спиной к ней.
Свернув папиросу, прикурил от зажженной эвенком спички, закашлялся: успел отвыкнуть от табака.
— Ваш человек совсем ума нету, как сохатый осенью, бешеный такой, — продолжал болтать гость, по-хозяйски располагаясь на постели пилота: уселся, сиял через голову доисторическую меховую одежину вместе с шапкой, вытащил из очень современного, с надписью "Динамо" в рамочке под целлофаном рюкзака початую плитку чая, кружку и кожаные мешочки с чем-то. — Говорит: скоро-скоро идти надо, пока два люди может быть живой. А куда идти? — Он вопросительно поднял брови, развел руками. — Куда идти — сам не знает. Хорошо, что Орон, — эвенк ткнул мундштуком трубки в собаку, — немножко дорогу понимает, хотя молодой, а ваш парень потом сказал: старый костер есть, ключ есть, чум вроде был… Однако, если посуда нет, в моем котелке можно чай ставить, ваш человек сильно устанет, тоже чай надо, — явно не помышляя сам заниматься приготовлением чая, эвенк отставил от себя, через плечо глянув на пилота, чумазый жестяной котелок. — Я спрашиваю: крутой сопка ниже по ключу есть? Такой, что так смотреть надо. — Он запрокинул голову к потолку. — Ваш парень говорит: есть, есть. Я говорю: тогда ладно, Николай Тыннов — это я — дорогу найдет, Орон тоже дорогу найдет, наши места, ключ Оленьим называется… Однако, чай греть надо, снег иди набирай в котелок, раз гость пришел, — не изменил интонации. Тыннов, но строго посмотрел на пилота. — Как ты не понимаешь?
Он замолчал, только трубкой посапывал, пока пилот покорно ходил за снегом. Дождавшись его возвращения, предупредил:
— Один раз мало, еще и еще надо. Снегу много — воды совсем немножко будет, бурундуку не хватит, а бурундук какой? Во! — ногтем большого пальца эвенк отчеркнул половину мундштука трубки, продолжая рассказ. — Гляжу — совсем ваш человек глупый, старики не учили, как разговаривать. Сначала чай пить надо, потом — как охота, спросить, потом новости рассказать, если к огню сел. Так? — спросил он пилота и сам ответил: — Правильно, так. А ваш человек как? Ай-яй-яй…
Совсем порядка не знает! Чай не пьет, говорит: давай иди, где ключ и крутой сопка, два человека спасать. Сейчас иди, сразу. Николай Тыннов — это я — говорит: сразу нельзя, темно скоро будет, и утром сразу нельзя, Орону соболя сначала искать нужно, свежий след есть. Тогда ваш человек берет маленькое ружье наган и кричит плохие слова — зачем?..
— Лейтенант! — вырвалось благодарно у пилота. — Это лейтенант, если пистолет…
Эвенк посмотрел на него укоризненно:
— Я — гость, сначала мне говорить надо, разве и тебя старики не учили? Тогда ладно, говори ты, я молчать буду.
— Владимир Федорович, разве не все равно кто? — вмешалась тихо и грустно Анастасия Яковлевна. — Лейтенант, или Иван Терентьевич, или даже… тот парень? Любой попытался бы сделать для нас все возможное. Прекрасно, что одному из них это удалось. А еще двое?
— Один, — сказал пилот. — Иван Терентьевич. Второй не заикнулся бы о нас и обегал бы людей, так что если погибнет в тайге, то собаке с… собачья с… смерть. — Он спохватился, уже произнося это, и не мог не досказать, но хуже было не досказывать.
Губы учительницы дрогнули: не то она собралась улыбнуться, не то заплакать. Не произошло ни того ни другого, она просто промолчала.
Пилот встал.
— Да, — сказал он, — чай… Простите, я схожу за светом еще…
Вернувшись, поставил опять котелок на печку и подбросил дров. Эвенк постучал по железу печки коричневым от табака пальцем, окинул внимательным взглядом трубу и удовлетворенно кивнул:
— Однако хорошо придумали. Себе потом заберу, ладно? Балаган из березовой кожи сделаю, поставлю туда, когда буду приходить за соболем, совсем дров мало надо. — Он обратил внимание, с каким трудом распрямляет пилот спину, горестно зацокал языком. — Однако тебе ногами тоже по тайге не пройти, оленей и нарту надо. Тебе нарту, бабе нарту, целый аргиш надо. Когда Николай Тыннов пушнину добывать будет? За оленями на стойбище бросай три дня, обратно с оленями один день и еще полдня… Плохое место ты выбрал машину ломать… дороги никакой нету, люди отсюда далеко, хорошо я за соболем пришел, верно? — лукаво взглянул эвенк на пилота и замолчал, прислушиваясь. — Однако идет ваш парень, сейчас его ругать буду…
— Да, — подтвердила Анастасия Яковлевна, — идет! — Ее неподвижные зрачки были устремлены не на дверь, а в хвост самолета, глаза молчали, но лицо выражало нетерпение именно увидеть входящего.