— Неужели утонет?!

— Похоже на то...

— Как же он в такую ловушку угодил?..

— Очень просто. Решил по льдинам реку перейти, а на стремнине его понесло.

— Подобных случаев сколько угодно. И не только с лосями.

Голова зверя то исчезала, то вновь появлялась.

В полверсте от стоянки отряда Вилюй к^уто разворачивался. Течение начало прибивать лося к берегу.

— Из сил выбивается...

— Сейчас потонет!

— Дайте-ка веревку.— Последнюю ф^азу сказал начальник отряда. Он живо обвязал себя веревкой вокруг пояса.— Разматывайте. Только постепенно.

Я потихоньку отпускал веревку. Начальник отряда запрыгал с льдины на льдину, продвигаясь к плененному зверю. До него было метров пятнадцать. Где-то на середине пути льдина под тяжестью человека переломилась надвое, но начальник отряда успел перескочить на соседнюю, зачерпнув полную бахилину ледяной воды. Наконец он возле зверя. Белки глаз животного налились кровью, казалось, они вот-вот выкатятся из орбит. Балансируя, начальник отряда распустил веревку, сделал петлю-удавку и накинул ее на мощное разветвление рогов. Обратно ему пробираться было легче — он держался за натянутую веревку.

Я не помнил, сколько времени прошло, пока сохатого подтянули к берегу. Час, два ли часа. Обессиленный, он с трудом выполз на берег и тотчас завалился на бок.

— Не подходить! — крикнул нам начальник отряда.— Может копытом садануть!

Не рискуя вплотную приблизиться к животному и снять с рогов веревку, начальник отряда метра за три до зверя обрезал ее. Поспешно отошел подальше, стал наблюдать.

Через некоторое время огромная туша пришла в движение. Сохатый поднимался долго. Но вот он на ногах. Повернул голову, глядя на нас. Затем поспешно пошел в противоположную сторону, сильно припадая на левую переднюю ногу и не пытаясь сбросить с рогов обрывок веревки.

— Иди, милок, иди,— как человеку, сказал зверине начальник отряда.— Знать, долго тебе жить, коль от такой страшной смерти увильнул...

Мне причудились непонятные звуки за дверью барака, и я проснулся. Прислушался. Нет, все тихо. Лишь привычно стучал двигатель на буровой. Показалось... А, ясно! Приснился старик эскимос, промышлявший песцов в своем колоссальном охотничьем угодье, равном территории Франции. Наша буровая стояла на северной границе угодья охотника, на побережье Ледовитого океана, и он недели две назад навестил нас, возвращаясь из чукотской глубинки. Добыча, десятка три окоченевших на морозе песцов, покоилась на нарте, запряженной цугом одиннадцатью рослыми и дьявольски злобными ездовыми псами. Свою погибель зверьки нашли в капканах, настороженных в ледяном безмолвии арктической тундры.

Я спал крепко и не слышал, как пришли парни с ночной смены, как позавтракали, отправились на работу ребята утренней смены. Судя по парку, поднимавшемуся из носика заварного чайника, произошло это совсем недавно.

На Севере властвовала полярная ночь, и горевшая круглые сутки яркая электрическая лампа освещала обшитые фанерой стены барака, обитую оленьей шкурой дверь, «буржуйку», горку угля возле порога, ряды нар. В углах нашей хижины наросла наледь, изморозь, разбегавшаяся лучами. За замерзшим оконцем просвечивал пунктир горящих ламп. Они освещали тропку, бегущую на буровую. Электричество вырабатывал буровой двигатель.

Вчера выдалась трудная вторая смена, наломалиоъ изрядно, и я вновь стал засыпать, когда за дверью кто-то закряхтел и глухо закашлял. Может, опять наведался старик эскимос? Человек он, по европейским понятиям, чрезмерно стеснительный (северный житель, не в пример бледнолицым, считает за тяжкий грех хоть чем-то обременять людей). Верно, топчется промысловик возле двери, не решается войти.

Я слез с нар, натянул лохматые собачьи унты, накинул полушубок и толкнул ногой дверь. Она стыло заскрипела и отворилась. В горницу, теснясь и толкаясь, влетели клубы сухого морозного пара. Когда они немного разошлись и я глянул на заснеженную площадку перед нашей хижиной, освещенную яркой лампой, висевшей над «парадным» входом, руки, ноги мои, все туловище как бы разом одеревенели. Любой здравомыслящий человек на моем месте поспешил бы захлопнуть и забаррикадировать изнутри дверь. Я это сделал с опозданием на несколько минут, ибо не мог пошевелить даже пальцем...

Судя по гигантскому росту, белый медведь был самец весом центнеров восемь, не меньше. Он стоял в трех метрах от порога и настороженно глядел на меня, вытянув длинную шею.

Небольшая, изящной формы голова, нос с аккуратной и красивой горбинкой, оканчивающийся влажночерной подушечкой. Пасть зверя была полуоткрыта, синий язык вывален. С кончика языка свисало что-то темное. Что именно? Я не поверил своим глазам: вырванный с цепью из потаска — короткого бревна — песцовый капкан!

С осени дважды белые медведи наведывались к нашему жилищу.

В конце сентября заявилась самка с двумя изрядно подросшими детенышами. По милости этой семейки мы чуть не сгорели. Самка сорвала подвешенную на морозе с внешней стороны барачной стены целехонькую оленью тушу и со своими чадами прикончила ее без остатка. За трапезой зверей мы наблюдали сквозь оконце, оттаив дыханием замерзшее стекло. Они драли когтями затвердевшее мясо, запихивали его в пасть и громко, смачно чавкали. Насытившись, мамаша прилегла отдохнуть, а малыши, если можно назвать малышами десятимесячных медведей ростом с датского дога, решили порезвиться. Они вспрыгнули на низкую плоскую крышу барака. Конечно же, не оставили без внимания, потрогали горячую железную трубу, выведенную от «буржуйки» через крышу. Обожглись, заревели. Заботливая мамаша тотчас пришла им на помощь. Доски потолка ходили ходуном и трещали, готовые вот-вот переломиться под многопудовой тяжестью зверя. Парки расхватали карабины. Но доски потолка, слава богу, выдержали. Медведица, верно, тоже обожглась. Рассердилась. Как врежет лапой по трубе! Докрасна раскаленные колена внутри барака разошлись, попадали на пол, незакрепленная «буржуйка», наполовину разрезанная железная бочка, сместилась с железной подставки, красные угли посыпались на доски. А доски- то в мазуте, горючее с буровой подошвами натаскали. Пламя тушили спальниками, сбивали полушубками. Пока боролись с пожаром, звери ушли.

Никому и в голову не пришло пускать в ход карабин. Белый медведь занесен в Красную книгу. Его охраняет строгий закон. Дознаются — а в Арктике, как в деревне, ничего не утаить,— штрафанут так, что взвоешь. И не поверят, если скажешь, что, мол, мишка угрожал твоей жизни. К человеку он настроен дружелюбно, точнее, как бы не замечает его. От нападения белого медведя за полсотни лет погибло не более десяти человек, и все эти нападения были спровоцированы человеком. В общем, правильный закон.

Во всем мире нынче только десять тысяч белых медведей бродят...

А в ноябре к нам заявился одинокий самец. Правая передняя нога у него была в два раза толще остальных. Он лег возле барака и громко заревел. Как раз в это время была связь с базой экспедиции, расположенной в большом арктическом поселке. Сообщили о происшествии. Через три часа на «вертушке» прилетели биологи и врач. Обычно летящего вертолета белый медведь очень боится и в панике бежит от грохочущего чудовища, но хромой самец не двинулся с места, только сжался в ком. Биологи выстрелили в медведя «летающим шприцем». Сильнодействующий препарат обездвижил зверя, он завалился на правый бок. Врач вскрыл нарыв на ноге, выдавил на снег ошметки гноя. Потом извлек из раны сплющенную о кость браконьерскую пулю. Уж не знаю чью. Американскую, канадскую или датскую. Может, нашу, отечественную. Не знаю, где она настигла зверя. То ли в Канаде, то ли на Аляске, то ли в Гренландии, то ли на севере Чукотского полуострова.

Через некоторое время, когда препарат окончил свое действие, белая горка пришла в движение. Самец поднялся и торопливо пошел прочь с ярко освещенной электричеством площадки, в темень арктической ночи.