В той группе, что находилась напротив меня, были беременные самки и матери с новорожденными детенышами — медведками, как их прозвали за светло-бурый мех. Одни спокойно лежали на материнской груди, позволяя вылизывать, разглаживать свой мех, другие бестолково гонялись друг за дружкой, и родительницы беспокойно следили за шалостями своих чад. В группе слева держались самки с уже подросшими детенышами, а в группе справа — холостые звери.

Но меня удивил не четкий порядок в стаде каланов. Поразил мир, царивший среди хищных зверей. Ни грызни, ни драки, ни даже легкого раздражения. Помнится, на Тюленьем среди котиков была совсем иная картина. Бесчисленные потасовки, жестокие битвы за самку и место на тесном пляже там не утихали ни на минуту, и тела самцов были обезображены свежими ранами и шрамами.

Я много был наслышан о каланах и знал действительную причину их необычайно кроткого нрава. У белого медведя или у того же котика толстенный слой подкожного жира. Разодран в драке мех — не беда: от переохлаждения тело защитит жир. А у калана жира почти нет, роль теплоизоляции выполняет только мех; всякая рана грозит животному смертью в холодных водах. Умные звери это знают и берегут шкуру пуще зеницы ока. А как они ухаживают за своими шубками! Почти все морские бобры, отдыхавшие на берегу, каких я окинул взором, неустанно массажировали передними лапами свой воистину драгоценный мех, изгоняли из него влагу, расчесывали, взбивали шелковистые волоски. Ни дать ни взять модницы перед зеркалом, наводящие марафет перед новогодним балом. Калана нельзя назвать красивым зверем, как, например, косулю или леопарда: коротенькие лапы, вздувшееся брюхо, чуть ли не волочившееся по земле, толстый короткий хвост; но мешковатое полутораметровое тело (словно он шубу надел не по размеру), свисающие белесые вибриссы — усы, незлобивый, добродушный взгляд широко поставленных глаз — все излучало неизъяснимое очарование. Что-то совсем беззащитное, овечье есть в его заросшей светлым мехом морде. Да и что такое красота? Так глядишь на красивую холодной античной красотою женщину; не трогает ее лицо — восхищает. И вот встает рядом с нею другая. И рот-то у нее великоват, и нос вздернут. Но в милой улыбке, в смешливых глазах столько несказанной прелести, теплого света, что, право же, уже не замечаешь неподвижную античную красоту...

Пока я стоял, звери не проявляли заметного беспокойства, лишь изредка поглядывали на меня: ты кто, мол, таков? Но едва мне стоило приблизиться к ним на несколько метров, беременные сам-:ш и молодые мамы, схватив зубами медведок, устремлялись к воде. Шлеп! Шлеп! Шлеп! Одна за другой каланихи попадали с обрывистой кромки в пролив. Лежа на сш>ле, животные, как по команде, приподняли головы, устремив на меня опасливые взгляды; детеныши забрались на материнскую грудь.

Мне невольно стало стыдно за род людской. Говорят, на острове Медном каланы совершенно не боятся людей и, выходя из моря, берут пищу прямо из рук. Не так-то просто раньше было добраться до Командор, человек не успел там выбить, напугать зверей — вот причина такой доверчивости. А на Южной Камчатке успел. Да так, что у каланов выработался инстинкт боязни двуногого существа как самого опасного хищника. Запрет на свободный отстрел каланов введен у нас в 1924 году. Этот зверь живет десять лет. Стало быть, даже через шесть поколений мирной для него жизни не притупился этот тревожный инстинкт!

В невеселом раздумье я сел на камни, чтобы казаться зверям поменьше ростом и не так пугать их. Каланы покачивались на волнах, как на качелях, и по-прежнему не спускали с меня настороженных глаз.

Мое внимание привлек каланенок, который сидел на материнской груди и тоже смотрел на меня. Но во взгляде детеныша не было страха. Глаза горели безудержным любопытством. Незнакомые существа возбуждали в нем интерес, но не страх. Раза два каланенок пытался сползти с груди матери с явным намерением плыть ко мне, но родцтельница удерживала несмышленыша передними лапами. Они у нее цепкие, хваткие, не то что задние, напоминающие ласты; вместо пальцев — твердые и очень подвижные подушечки и фаланги — трубчатые кости, которыми зверь может держать даже соломинку.

Наконец медведка, улучив момент, выскользнул та- ки из крепких объятий, свалился в воду и поплыл. Мать, очевидно, подумала, что детеныш захотел размяться, порезвиться, а потом вернуться на прежнее место, и не преследовала единственное свое чадо. Но она ошиблась. Каланенок довольно быстро проплыл десяток метров, что разделяли нас, и выкатился на берег. И только тогда каланиха спохватилась и с тревожным писком поплыла на выручку.

Медведка засеменил ко мне, на ходу стряхивая со шкуры воду. Ростом он был не больше кошки. Стараясь не делать резких движений, я извлек из кармана вареную треску, положил возле ног. Каланенок приблизился вплотную. Сначала он обнюхал ноги, затем пищу, потом задрал морду и уставился молочными глазками в мое лицо.

Я поднял детеныша и посадил на колени. Он тотчас принялся массажировать передними лапками тело — изгонял из шубки влагу. Этот инстинкт малыш усвоил прочно и основательно. Инстинкт самосохранения, инстинкт боязни человека еще не обременил слабенькую головенку.

Мать между тем все с тем же тревожным писком вышла из воды. Она шла прямо на меня, давнего своего врага, но меня, уверен, не видела. Она видела только своего детеныша. Надо бы подбросить ей малыша, не рвать материнское сердце, но я продолжал сидеть и не шевелился. Я был как бы загипнотизирован этим зрелищем: мать, спасая свое дитя, сама идет в руки врага. Не раз и не два в долгих скитаниях по северу я видел подобное среди зверей и птиц и всякий раз вспоминал мать человеческую... Воистину каменное, заросшее мхом сердце надо иметь, чтобы убить в такой момент кала- ниху. Но именно так поступали охотники: ловили детеныша, родительница бежала на помощь, и человек хладнокровно, в упор расстреливал зверя. Если бить издалека, можно ненароком попортить сказочную шкуру, а с близкого расстояния несложно попасть точно в глаз...

Каланиха ближе, ближе... Я продолжал неподвижно сидеть с медведкой на коленях. Она может покусать, челюсти у нее сильные, зубастые, как у овчарки, но зверь — я был уверен в этом — не пустит в ход клыки. Никогда еще калан не кусал человека. Ни в наше время, ни сто, ни двести лет назад.

Каланиха поравнялась со мною. Вскинувшись на задние ласты, она положила передние на колени, зубами схватила детеныша за холку и отпрыгнула вместе с ним. Так женщина берет из чужих, неловких рук своего ребенка : подержал, позабавился — и будет. Неровен час, уронишь.

Она отпрыгнула к самой кромке пролива. Еще секунда — и соскользнет в воду, там спасение, безопасность. Но не соскользнула. Оглянулась. Я поспешно разломил вареную треску и бросил половину к ее ногам. Каланиха некоторое время в раздумье поглядывала то на пищу, то на меня, затем положила каланенка на камни и, обнюхав треску, стала есть ее. Подкатился детеныш и тоже принялся уплетать за обе щеки; самка тотчас оставила трапезу. Мать она заботливая, не в пример самке котика, которая занята только тем, чтобы завлечь самца-секача, и способна оттолкнуть от сосцов голодного, почти беспомощного малыша.

Я скормил зверям остаток рыбы. Каланиха легла; своего малыша она посадила на грудь и удерживала его цепкими лапами, потому что он норовил вырваться и убежать ко мне. Чем-то я ему приглянулся.

Остальные звери продолжали лежать в воде. Ни один не решился выйти на берег.

И пришла мне вдруг такая идея... Сделать так, чтобы каланы не опасались меня и моих товарищей. Подавить в них инстинкт боязни человека. Восстановить утраченное доверие. С помощью единственного, но могучего оружия — ласки. Время есть, здесь мы пробудем не меньше месяца.

Геологи поддержали меня, хотя и не были уверены в успехе этого предприятия. Память у животных неплохая, лихую, разбойничью славу человека не так-то просто им забыть...

Я попросил парней пока не показываться в калано- вой бухте. Сразу несколько человек могут сильно напугать зверей. Пусть они привыкнут сначала к одному.