Доктор сделал необычному пациенту два укола — пенициллина и гидроксизина, затем толстой суровой ниткой ловко, словно распоротый рогожный мешок, зашил рану. Во время этих процедур дельфин кряхтел, как хворый старик.

Зверя перенесли к борту и с креном корабля осторожно спустили в море. Он беспомощно, боком, лег на воду и не шевелился; волна крутила его как хотела.

Капитан приказал застопорить двигатель. Мы не могли оставить в беде нашего друга. Черт с ним, с этим планом. Стояли час, полтора. Вокруг дельфина плавали брошенные моряками рыбины, но он не обращал на пищу никакого вг-имания.

И вдруг наша помощница слабо заработала хвостом, перевернулась вверх спиной и медленно поплыла. Так оживает сонная рыба, на какое-то время извлеченная из воды и выпущенная обратно в родную стихию.

Через неделю «Адмирал Нахимов» уходил из района промысла в родной порт. Все это время дельфин держался возле борта РТ. Он был еще так слаб, что не мог даже добывать себе пищу. Моряки вдосталь кормили зверя.

Сорок часов самым полным ходом траулер следовал в порт, и морской зверь плыл за ним, оседлав корабельную волну.

У входа в гавань, забитую судами и суденышками, затянутую плотной мазутной пленкой, дельфин, наконец, отстал от борта. Он долго крутился на одном месте, выбрасывался из воды, но зайти в гавань не пожелал.

Находясь на берегу, мы от моряков несколько дней подряд слышали о дельфине, живущем возле горловины залива. Этот дельфин якобы не обращал на входившие в гавань корабли никакого внимания, но непременно подплывал ко всякому судну, отправляющемуся в рейс. Некоторое время он крутился возле борта, выпрыгивая из воды, заглядывал на палубу, затем уплывал.

Потом эти разговоры прекратились. Доверчивого дельфина больше не видели.

К Вилюю подлетали поздно вечером, когда загу- А^лявшее солнце Долгого весеннего дня присело, наконец, отдохнуть на горную гряду. Темный, по колено в надледной воде Вилюй раздваивался на стремнине, огибая заросший тайгою остров. На воде сполохами играли багровые закатные пятна. Отсветы заката легли на тайгу, на верхушки сосен, лиственниц и кедрачей.

Здесь нам предстояло жить и работать до конца полевого сезона и составить геологическую карту Земли. Начальник отряда попросил командира вертолета покружить над левым берегом Вилюя. Надо было выбрать удобное для палатки место. Наконец сели на таежной поляне, выгрузились. Машина тотчас взлетела и легла на обратную линию полета. Пилоты спешили: темнело.

Ноздреватые от древности, с прозеленью валуны. Разлапистые ели вперемежку с кедрачами. Лобастый голец; огибая его, к речке бежал говорливый ручей, поминутно спотыкаясь на камнях.

Наломали пушистой, пряно пахнущей хвои, настелили под брезентовый пол, разбили большую круглую палатку. И сразу заснули — умаялись за день.

Едва забрезжил рассвет, меня разбудил гром. Раскаты были отдаленные и странные — не прекращавшиеся ни на минуту. Молнии не полосовали небо, и дождь не шел.

Я вылез из палатки в плотный и непроницаемый, как дым, туман и сразу понял причину звуков, похожих на отдаленные громовые раскаты: их рождал ледоход. Взломался Вилюй!

Ничего не видя перед собою в грязно-молочных облаках тумана, я, как слепой, выставил вперед руки и осторожно, боясь споткнуться и упасть, направился к реке. Впереди неожиданно вырастали то дерево, то валун; в летящих белесых клубах они, казалось, шевелились. Одежда от сырости сразу отяжелела.

Гул ледохода становился все явственней, громче, и теперь уже вклинивались иные звуки: шуршание, треск, даже визг и надсадный скрежет. На востоке появилось слабенькое рассветное пятно. Под моими ногами зачавкала ледяная кашица. Внезапно раздался мощный басовитый скрежет. Из тумана прямо на меня утесом, призраком надвигалась грязная льдина. Я невольно отпрянул назад. Льдина переломилась надвое, издав звук ружейного выстрела, ухнула в воду, с головы до ног окатила меня кашицей. Затем на том же месте показалось длинное бревно. Продвигаясь рывками, оно поднялось колом и тоже с треском переломилось, не выдержав напора очередной льдины.

На реке тянул ветер, а в трех метрах от воды было полное затишье, на берегу туманы едва передвигались, на стремнине же валили, как дым от паровоза.

Кто-то крикнул наверху. Я насторожился. Крик повторился. Потом косо метнулось длинное черное крыло. Большая неведомая мне птица с беспрестанным гортанным криком низко пронеслась над головой. Через несколько секунд она показалась вновь, закружила над взбесившейся рекой.

Я пригляделся и увидел на плывущей обгрызенной льдине большое опрокинутое гнездо. Четыре неуклюжих желторотых птенца с отчаянным писком ковыляли по кромке, тянули к воде длинные неопушенные еще шеи. Птица спикировала на льдину. Теперь там осталось три птенца. Четвертого, спасенного, мать бросила буквально к моим ногам. Новый заход. Но было уже поздно. Соседняя льдина, крошась и ломаясь, вдруг вздыбилась и прихлопнула птенцов.

Писк разом оборвался. Но еще долго слышался удаляющийся материнский крик. Видно, неразумная, бвила ты гнездо на прибрежной лиственнице, ледоход срезал ствол, и дети твои упали на плывущую льдину...

Потрясенный увиденным, я взял птенца в руки. Тот довольно больно ущипнул меня за палец изогнутым клювом, попытался вырваться. Глазищи круглые, сердитые, стынет в них лютая ненависть, сразу видно — хищник.

Затем все произошло так быстро, что я и глазом не успел моргнуть. Нарастающий свист воздуха. Мягкий, но сильный удар крыла по голове. Секундная тяжесть в ладонях.

Когда я сообразил, в чем дело, птенца в руках не было, лишь на тыльной стороне ладони набухала, краснела глубокая царапина, оставленная острыми когтями птицы...

А река, освобождаясь от ледяного панциря, мощно гудела, трещала, скрежетала. И не было для нее преград, и ничто не могло остановить извечную работу весны.

— Силища-то какая!..— невольно вырвалось у меня.

Проснулись поздно. Поеживаясь от утреннего холода, умылись в ледяном ручье, сели пить чай.

А ледоход, набирая силу, гудел, плескался не переставая. Туманы вышли из берегов, поползли на сопки, и река предстала во всей своей разбойной красе. Возле того и другого берега на льдинах плыли вывороченные с корнем и будто срезанные деревья, большие куски земли, камни. Льдины беспрестанно налезали друг на друга, переламывались, уходили под воду, словно резвящиеся белые медведи. Изредка образовывалось небольшое, расчищенное от льда пространство, и тогда в воду опрокидывалось ярко-синее утреннее небо.

Острый на слух начальник отряда вдруг поднялся с кружкой в руке и долго стоял, прислушиваясь к гулу ледохода.

— Вроде бы кто-то крикнул... Иль послышалось?.. Опять крик!

И мы услышали его. Крик раздавался в верховьях реки, очень походил на человеческий и был полон отчаяния, мольбы. Кто взывал о помощи здесь, в глухой тайге, вдали от селений?.. Охотник, попавший в беду, отбившийся от своего отряда геолог?

Не сговариваясь, мы бросились к реке. Кто-то забежал в палатку, на всякий случай захватил веревку.

Крик приближался. Он не утихал ни на секунду. Так не мог кричать человек.

Вскоре вдалеке показался темный предмет, плывущий на льдине посреди реки. Предмет метался из стороны в сторону. Постепенно обозначилось длинное толстое туловище, сытый загривок, мощные рога. Это был матерый сохатый.

Когда большая льдина, по которой он метался, проплывала мимо нас, лось заметил людей и перестал кричать. Зверина подошла к кромке льдины, замерла, глядя на нас. И здесь случилось непоправимое: противоположная сторона льдины начала подниматься, а кромка, возле которой стоял сохатый, напротив, уходить под воду. Ему бы быстро перейти на другую сторону... Но он замешкался, разглядывая людей. Льдина вздыбилась, и лось тяжело ухнул в воду. Длинная морда на мгновение исчезла, затем вынырнула, плотно зажатая льдом. Она быстро удалялась. Мы побежали вдоль берега.