И вот мелодичная песнь скрипки неожиданно слилась с мягким, журчащим, словно ручей, голосом маленького цыганенка. Он пел неторопливо, с душой. Слова его песни рвались прямо из сердца и почему-то напоминали мне шелест весенней листвы. Он пел о себе, о своих глазах, о человеке, обреченном на вечную тьму...

Рапуш не успел допеть свою песню, потому что со стороны явора донеслись вдруг до нас пронзительные крики. Не каждый день услышишь такое. Несколько прыжков, и я уже у явора. Луна обливала своим мирным светом толпу возбужденных, вопящих мужчин и женщин.

— Берегись, Базел! — испуганно крикнула незнакомая мне девушка.

Базел стремительно отскочил в сторону, лицо его вспыхнуло гневом. И тут же в потрескавшуюся кору явора вонзился остро наточенный нож.

— Я убью тебя, собака! Вор, обманщик! — дико выпали л, словно из пулемета, какой-то парень.

64

Вырываясь из крепко державших его рук, незнакомец яростно отбивался, ругался ка чем свет стоит и рыскал глазами по толпе, отыскивая Базела. Кое-кто, визгливо захлебываясь в скороговорке, пытался убедить его в том, что Базел ни в чем не виноват, что не силой он увел с собой девушку, а наоборот, сама она пошла за ним. Однако буян не слушал их и все пытался освободиться из этих цепких объятий. Наконец высвободившись, он стремительно метнулся в тень явора, за большой шалаш, и оттуда донесся истошный, душераздирающий крик. Все ринулись туда. Стремительный рывок толпы, мелькающие руки и ноги, решительные лица, задыхающиеся раскрытые рты — все слилось в какой-то пестрый клубок. И когда клубок этот в конце концов размотался, в бледном свете луны я увидел Базела. На лице у него зияла кровоточащая глубокая ножевая рана.

...Только позже я понял, что виновницей случившегося была юная девушка из соседнего табора. Она влюбилась в молодого красавца Базела и сбежала с ним, бросив на произвол судьбы жениха, которого прочили ей родители.

Между прочим, цыганам, свалившимся на нас как снег на голову, так и не удалось увести девушку. Девушка отказалась вернуться с ними. И тогда они исчезли так же быстро, как и появились.

В этот вечер цыганский табор долго не спал. Люди, разбившись на группы, подробно обсуждали недавнее происшествие.

Весь следующий день Рапуш не находил себе места — боялся за брата. Еще рано утром Насиха привела его к нашему шалашу, и он вполне серьезно, со страхом спросил меня:

— Таруно, как ты думаешь: Базел умрет?

Этот вопрос прозвучал для меня словно гром, и, растерявшись, я не знал, что ему ответить. Ну, а помимо прочего, я даже не знал, как чувствует себя Базел...

65

Но в эту минуту из шалаша донесся до нас голос Му- лона:

— Будь спокоен, дружок, и не тревожься за брата. Рана у него на лице сущий пустяк, даже не рана, а так... простая царапина. Ну, а кровь — от большой ли или от маленькой раны — все равно красная. Вот потому-то люди и задумываются о смерти. С твоим братом ничего плохого не случится.

Не только Рапуша, но и меня успокоили слова папаши Мулона: столько в них было твердости, столько убежденности!

А Базел в то же самое утро забинтовал лицо и как ни в чем не бывало пошел в деревню — менять ослов и лошадей.

Когда Рапуш и Насиха ушли, мы собрались и двинулись в поле. Всю дорогу мы молчали. Только когда подошли к своему участку, папаша Мулон, словно вспомнив о чем-то, вскинул голову и тихо, чуть ли не шепотом сказал:

— Эх, проклятая цыганская жизнь! Только ножи да страдания...

Было в этих словах много горечи, гнева и... правды.

XIII

Вскоре возле нашего гумна выстроились высокие копны риса. Папаша Мулон не скрывал радости и все твердил мне:

— Видишь, сынок, старые друзья меня не забывают. Они первыми выгружают снопы ка наше гумно. А ведь будут и еще...

Но радость его оказалась недолгой.

Однажды утром я заметил, что глаза у старого цыгана почему-то покраснели. Да и лицо казалось усталым, осу-

66

дувшимся и печальным. Я смотрел на него и не смел спросить: что же случилось? Согнувшись, он плел очередную корзину. Но руки у него дрожали, и белые ивовые прутья, еще с вечера заготовленные мною, с трудом подчинялись ему.

— Папаша Мулон... — начал я.

Он повернулся ко мне. Его поджатые, выцветшие губы дрогнули. Видно было, что его терзает какая-то тяжкая, глубоко скрытая боль.

— Сынок...— выдавил он из себя, и мне показалось, что старик с трудом удерживается от слез. — Сынок, Белки больше нет...

— Белки?!

— Да...

Наша Белка! Эти слова просто оглушили меня. «Белки больше нет!» — тревожно звенело в ушах. Доброй Белки, работяги Белки, на которую мы так надеялись, от котором так много ждали, больше нет... Ведь именно для нее мм сделали это гумно. Для нее старые друзья Мулона громоз* дили возле гумна высокие стога. Да, да, для нее, ибо Белка, а не кто-нибудь другой должна была выбивать своими копытами зерно из колосьев!..

И вдруг — Белки нет...

Ушла из нашей жизни белая работящая кобыла, исчезла, как чудесный недосмотренный сон, сулящий несметные богатства.

Нет, мы не ждали от Белки богатства. Мы ждали от нее только хлеба. Кусок хлеба. И чуточку тепла для зимы.

Никто не сумел сказать, от чего она пала. Одни утверждали, что ее укусила змея — вокруг морды у нее был большой отек. Другие считали, что от старости.

Так или иначе, но ясно было одно: Белки больше нет!

С этого дня Меченый, рыжий мой жеребеночек, стал сиротой.

Теперь он постоянно крутился возле шалашей, путался под ногами и жалобно, тоненько ржал. Должно быть,

67

плакал, искал свою мать. Ну конечно, плакал по ней...

Он заметно похудел, как-то вдруг весь сник, высох. Глаза у него словно выскочили из орбит и казались теперь круглыми, круглыми и... испуганными. В них затаилась немая звериная грусть.

Все гнали его прочь, всем он надоел. Дети таскали его за хвост. А кое-кто даже попытался прокатиться на нем верхом. И все над ним смеялись.

— Да не мучьте вы его, ребята, — уговаривал их папаша Мулон. — Разве вы не видите: от него остались только кожа да кости. Пусть хоть помрет спокойно.

Кое-где у Меченого появились проплешины.

— У него короста, короста! — однажды, заметив это, закричали ребята и умчались прочь.

Вот тогда-то его оставили наконец в покое.

Никто больше не обращал на него внимания. Даже панаша Мулон. Для него Меченый уже не существовал: старик был уверен, что без матери жеребенок все равно не выживет. Ребята не любили его: их пугала короста. Худой, грязный и некрасивый, он походил теперь на призрак. Но я... я не отказался от него. Я знал: Меченый не

умрет. Нет, не умрет! Он вырастет и станет настоящим конем.

Каждый день я заботливо кормил его и поил. Каждый день приносил ему хлеб, собирал молодой клевер на лугах. Маленький огненно-красный жеребенок как-то нехотя, медлительно жевал корку за коркой, травинку за травинкой...

— Да не трать ты на него время, сынок, — иногда говаривал мне старик. — Оставь его в покое. Разве не видишь, какой он?..

Я молчал. И продолжал за ним ухаживать. Верил: Меченый все же устоит на своих тоненьких ножках и вырастет!

И жеребенок, будто читая мои мысли, постоянно тянулся ко мне, бегал за мной, как собака, искал. Должно быть, понял, рыжий бесенок, что среди всех этих людей только я

68

его единственный и настоящий друг. Недаром лишь один я верил в него.

За нашим летним поселком лежали дремучие хвойные леса и густые темно-зеленые рощи. В лесах было множество полянок с буйно растущей травой. Там было всегда прохладно и даже влажно, ибо солнечные лучи добирались туда только в полдень. Отведу, бывало, Меченого на одну из таких лужаек и оставлю попастись: вот тебе трава, жеребенок. И здесь нету никаких ребят — никто не будет дергать тебя за хвост или влезать на спину. Вот тебе и вода в родничке. Одним словом, здесь есть все, что тебе сейчас нужно.