Это логика. Только логика, и ничего больше. Я, безусловно, понимаю м-ра Ирвинга: он, как ученый, предлагает (кстати, достаточно аккуратно) тему для размышлений, именно к логике и взывая. Я понимаю г-на Шамира: он, как политический публицист, внедряет в массовое сознание некую идеологему, в связи с чем логика не является приоритетом. Я понимаю даже сетевых озабоченных: у них мозги устроены на особый, логике не конгруэнтный манер. Но в своих рассуждениях изъяна не вижу, в связи с чем, пока не обнаружены документы, их опровергающие, считаю их единственно верными.
Возвращаясь же к событиям в Палестине, повторю, что, хотя война ее почти не затронула, — разве что французские самолеты (Франция, не забудем, была членом Оси), слегка побомбили Тель-Авив, — а со стороны арабов угроз не намечалось, покоя, тем не менее, не было. Да и не могло быть. Еврейское Агентство следовало указаниям из Лондона, но слухи о творящемся в Европе просачивались все гуще. Ишув, хоть в целом и доверявший своему руководству, понемногу начинал волноваться. Обиды на англичан копились, и в такой ситуации вполне закономерно возрастала роль «ревизионистов», примиренчества не признававших, а их влияние, ранее очень ограниченное, понемногу начинало укрепляться.
В общем, для пламенных революционеров, переполненных сознанием своей высокой миссии, — будь то хоть якобинцы, хоть большевики, хоть еще кто, — моральных ограничений в борьбе нет, им и своя-то жизнь копейка, а уж вражеская так и тем паче. Ранние сионисты были ягодками с того же поля, мало чем, ежели оно казалось целесообразным, брезгуя. Не шарахались и от террора. Для не желавших платить взносы на общину всегда находились убедительные аргументы. А в 1924-м, когда стало ясно, что некий Яков де Хаан, ученый, поэт и журналист, считавшийся «министром иностранных дел» религиозного, «старого» ишува, и убежденный враг сионизма, полагавший, что дело евреев молиться, а не лезть в политику, обижая арабов, своими статьями в европейских столицах очень мешает Еврейскому Агентству, — его просто грохнули. И приказ на устранение дали отнюдь не радикалы — «ревизионисты», а приличные люди, профсоюзные вожаки. Однако для лидеров Еврейского Агентства такие эксцессы были все же крайностями, а вот радикалы, считавшие себя новой инкарнацией древних сикариев («кинжальщиков»), свято исповедовали принцип, много позже сформулированный Анатолием Рыбаковым, — «Нет человека, нет проблемы».
Свои градации были, конечно, и среди них. Скажем, уже известный нам Авраам (Яир) Штерн был «бесом» в крайнем, «нечаевском» понимании. «Я знаю, многие укажут на темные стороны в нашей сущности, Они отметят моральные дефекты и интриги… по ходу нашего движения к цели. Все это верно. Мы повторяем и подчеркиваем: если имморализм, обман и мистификация, проституирование наших сестер и жен, использование самых презренных средств приблизит нас к цели — мы пойдем на все это!!!», — согласитесь, такая идеология, особенно в совокупности с обилием восклицательных знаков, любого вменяемого человека как-то настораживает. Но Штерн, восстановивший против себя весь ишув, погиб в 1942-м, весь актив его группы угодил в лагеря, и организация на какое-то время перестала существовать. А в сентябре того же года, возродившись после побега ближайших друзей покойного Яира, Ицхака Езерницкого-Шамира и Элияху Гилади, была уже не совсем той, что раньше.
Теперь ярких лидеров не было, да и не предполагалось: «вождизма» парни опасались, а потому руководство боевой группой стало коллегиальным и таковым оставалось до самого конца. На «триумфе воли» времен Яира была поставлена жирная точка. Понимая, что быть изгоями невозможно, новые лидеры ЛЕХИ сделали все, что могли, чтобы заслужить симпатии ишува. Теперь они принимали всех — левых, правых, религиозных, светских, «ханаанитов» (порвавших с европейством), — лишь бы готов был драться, а главным врагом признавал не арабов, а британцев, — свою борьбу ребята всерьез считали войной коренного народа против колонизаторов, которых не признавали настолько, что даже в суде, под угрозой петли, отказывались от защиты.
Они, разумеется, не превратились в ангелочков — чтобы добыть деньги на борьбу, годились и грабежи, и разбой (однажды боевики ЛЕХИ ограбили поезд, который вез зарплату рабочим, в другой раз «взяли» бриллианты на 38 тысяч фунтов. Изредка во время акций гибли и мирные люди, в основном евреи. И все же им прощалось. «Новый» ЛЕХИ довольно быстро заработал репутацию «горячих, но правильных ребят», их теперь было гораздо больше, чем при недоверчивом Штерне, и лидеры держали их в строгом ошейнике. Если же возникало хотя бы малейшее подозрение, что кто-то предпочитает «думать сердцем», разбирались, невзирая на личности. Скажем, когда тот же Гилади, считавшийся одним из самых жестоких и буйных, вопреки запрету организации, задумал «очистить арену» и «стереть в пыль раболепное старое руководство» (то есть верхушку социал-сионистов), он был убит, даже не успев приступить к делу, — по приказу своего лучшего друга Шамира, разрешившего даже нарушить обязательное правило ЛЕХИ: никогда не стрелять в спину. «Эли был супермен, — объяснил позже один из исполнителей, Арье Коцер. — Если бы на него напали лицом к лицу, он перебил бы всех». Ну и совершенно изящный, окончательный штрих: после убийства Гилади, незадолго до смерти женившегося, друг Ицхак, порвав с невестой, которую очень любил, женился на вдове, а дочь назвал Гиладой.
ЛЕХИ, однако, это все-таки всего лишь ЛЕХИ. Продукт двойного распада. Они и в лучшие годы были маргиналами, и популярность их была серьезной лишь по сравнению со временами Яира, когда их не любил никто. Совсем иное дело — «Иргун». Тоже радикалы, но респектабельные, с отсветом харизмы Жаботинского. Сам Владимир Евгеньевич к тому времени уже ушел из жизни, но завещание его организация исполняла честно: «ревизионисты» объявили перемирие, отложив «решительную битву» с англичанами до победы над Гитлером. Более того, активно помогали британцам за пределами Палестины (преемник Лидера, Давид Разиэль, погиб, проводя по заданию англичан боевую операцию в Ираке). Однако затем к рулю пришел молодой и энергичный Менахем Бегин, прибывший в Палестину в составе армии Андерса, — и новая метла была жестче некуда.
По всем отзывам, милый, интеллигентный человек, полная противоположность не шибко грамотному «кровавому карлику» (Шамир на такое даже не обижался, ибо и то, и другое было правдой), но в плане фанатизма совершенно ему не уступавший, а то и превосходивший. Жаботинского, любимого учителя, энергичного парня отметившего и выдвинувшего, он обожал, но даже его иногда пугал своим радикализмом, чуть ли не обвиняя в «соглашательстве», — и теперь, став главой «ревизионистов», сразу определил новую стратегию организации. Война с гитлеровцами по-прежнему оставалась приоритетом, всем членам «Иргун», находящимся вне Палестины, рекомендовалось помогать союзникам всеми силами, — короче, никакой «штерновщины», — однако наряду с этим на территории Палестины Бегин провозгласил «восстание» против еще одного врага — «преступной нацистской британской оккупационной армии». Англичан он вообще, судя по всему, не любил вдвойне: во-первых, за ограничения въезда евреев в Святую Землю, а во-вторых, за «предательство», совершенное в 1939-м в отношении Польши. К Польше он вообще относился трепетно, однажды даже выразившись в том смысле, что «не родись я евреем, я хотел бы родиться поляком или не рождаться вовсе». Что до комплексов по поводу методов борьбы, ими новый глава «Иргун» не страдал в принципе, напротив, гордился ими — много позже, в одном из интервью, когда его сравнили с Арафатом (когда лидера ООП еще считали террористом), он, уже премьер-министр, парировал: «Чушь! Это я террорист, а он — бандит!».
Авторитет в ишуве у него был высок даже заочно, а теперь и подавно — в отличие от местечкового плебея Шамира сотоварищи, личность (эстет, лингвист, джентльмен) была яркая, привлекательная, умевшая блеснуть, так что «Иргун» быстро пополнялся новыми кадрами, а операции его, хотя много менее кровавые, нежели действия ЛЕХИ, выглядели куда солиднее. Вместо индивидуального отстрела хлопцы Бегина били по узловым точкам, тоже щадя арабов, но крайне досаждая британцам. После атаки на радиостанцию в Рамалле, уничтожения стратегически важного нефтепровода и разгрома нескольких полицейских участков власти даже назначили за его голову награду в 10 тысяч фунтов, — честь, которой ранее не удостаивался даже Штерн, не говоря о Шамире и прочих «кинжальщиках». И чем больше известий о судьбе евреев Европы доходило до Святой земли, тем более жестко действовал «Иргун», обвиняя англичан в пособничестве нацистам, «окончательно решавшим» еврейский вопрос.