Как всегда, видение оборвалось перед самым приятным — получением награды. «Перебьемся, — торопливо брызгая водой в лицо, с усмешкой сказал себе Степан. — Конец в сельсовете досмотрим!»
Когда управился на ферме, уже девятый час шел. И Мария вдруг надумала: ты едешь в Тарасовку — меня подвезешь, я оттуда на Дувакин хутор к сестре пойду, год у них не была, а сегодня у Елизаветы день рождения… Договорилась тут же, чтоб ее подменили на целый день, до завтрашнего утра.
Пока жена гладила кофту, собирала сумку, Степан облачился в новую рубаху, темно-зеленый, полученный от зятя костюм, прицепив к пиджаку потемневшую Славу и медаль за Победу со Сталиным на ней.
Казалось, что Мария по бабьей привычке долго возится, готовя себя в дорогу, опоздает он из-за нее — понукал то и дело и, ругнув в досаде, выскочил за дверь. Подергал, проверяя, упряжь на Орлике — так, для порядка; пошел в огород, над которым с гудением летали соседские пчелы.
Перешагивая картофельные грядки, приблизился к своей «плантации», нагнулся и… замер, ощутив, как гулко и пугливо толкнулась в висках кровь.
Подсохшая земляная корочка в центре огороженного круга чуть вспучилась, раздавшись по сторонам трещинками: что-то изнутри подпирало ее, выбивалось на свет! Не дыша, он осторожно колупнул корочку ногтем — и тут же увидел белый и острый, как шило, кончик ростка.
Мать честная, проклевывается!
Сон в руку!
Дал все же, дал орех завязь!..
Опустился на колени, смотрел…
Заостренная крошечная головка, тонкая игла, пробивающая себе дорогу!
Что же будет через неделю, через месяц?
Верил — не верил. Не верил — верил. А вот, пожалуйста, факт… Может, не вырастет, а завязь на нашей русской земле дал. А почему б ему не вырасти, ежели похлопотать возле него?! Утвердится побег, станет стеблем, прутиком, тростиночкой — на зиму, перед первыми холодами, как уже думал, в кадку его, в домашнее тепло. Проконсультироваться у ученых — запрос в газету… Ответьте опытнику, присоветуйте… Не очень-то у нас в деревнях баобабы растут! Тут уж всеобщий интерес…
Сердце подрагивало в волненье.
А Мария кричала из избы:
— Отец, ты где? Поехали, отец!
Шел к ней — улыбка рот растягивала.
Но ничего не сказал. После…
Запрыгнул на телегу, но тут же мысль обожгла: а что какая-нибудь птица склюнет росток?
— Тпрру-у-у!
Сорвался, снова затрусил за избу — на погребец, где, вспомнил, у запасливой Марии лежал большой кусок полиэтиленовой пленки. Им, набросив на колышки, и прикрыл «плантацию».
Мария спросила:
— Животом маишьси?
— Головой, — бодро отозвался он.
— Эт ты всю жизнь, — подкольнула она. — И то: от живота скрючило б, а ты сияешь, как вон твоя медаля. Один звон!
— Ты мне лучше денег дай, штоб в случ чего не срамотиться… Складчина, возможно, какая, всякие взносы. И не рупь, што ныне на рупь сделаешь!
— Два?
— Для полного счету три.
Мария, покопавшись в сумке, дала четыре. И сказала:
— Смотри!
Солнце смывало утреннюю синь, обесцвечивая небо; бока ровно бегущего Орлика атласно завлажнелись от пота; да и Степан через пиджак почуял, что припекает вовсю, в воздухе накапливается духота — к грозе, знать. Телегу подбрасывало на неровностях, из лесной чащи налетела клубящимися облачками мелкая мошка, густо вилась над разгоряченным крупом мерина. Рябили в глазах долгие ряды берез, зажавшие с обеих сторон узкую извилистую дорогу, которая скоро вырвется на просторный луг, покажет тарасовские избы.
«Вот, — мысленно говорил себе Степан, — лето за летом, год за годом… начнешь вспоминать, вроде б хорошо, как положено, как у других все… а штоб чего-то такого — и не вспомнишь! Орлику тринадцатый год пошел, тоже, небось, перед глазами у него одна дорога да вода, которую с ним возим… Вот я баобаб себе выдумал, интерес, значит, а он, Орлик, чего… у него даже кобылы не было, он мое ухо, ласкаясь, губами теребит, ему тож требуется, штоб уважали, любили, ценили его, а кнутом-то што?.. Кнут — дурак!»
— Молитву читаешь — бормочешь-то? — толкнула локтем Мария. — Гляди, Ирка-почтарка на лисипеде катит — не задень, сдай в сторонку.
Почтальонша Ира, поздоровавшись на ходу, проехала было мимо, да опомнилась.
— Чикальдаевы, — крикнула, соскакивая со своего самоката, — чего это я? Ум отшибло? Вам письмо. Газеты-то в дверь брошу, а письмо возьмите. Тонька ваша не успела уехать — уже в Африке. Пишет!
— Ой-ти, — радостно засуетилась Мария, — письмо? Давай его, Ираида, а я тебе за эту радость… погоди, нащупаю вот в сумке… тройку яичек дам.
— Зачем мне ваши яички? — протянув конверт, нерешительно сказала Ира, слизывая кончиком языка бисеринки пота с верхней губы. — Раскокаю яички — все газеты в яичницу перемажу. Ну их в баню!..
Но все ж взяла, умостила свое молодое, большое и сильное тело на пружинном велосипедном седелке и, вертя педалями, покатила дальше. А Степан придержал Орлика — пусть шагом идет, пока Мария будет разбирать вслух дочернины строчки.
«…и еще сообщаю вам, — поделилась дочь, — что работа тут прежняя, на достройке холодильного комбината, и дали нам теперь под жилье полдома с тремя комнатами и кухонькой, и все кругом свои, русские, кроме некоторых армян, и еще москвичи есть. Виталик в своей группе за старшего, дел у него много, нервничать приходится: это не так, то не так, за одним погляди, другому скажи, третьего учи, четвертому замечание сделай, за пятым проверь. Он похудел, ест плохо, я исстрадалась, как он плохо ест…»
— Жилистый, не помрет, — вставил Степан.
— Будя глупости пороть, — сердито оборвала Мария. — Не дома они там, у чужих. — И продолжала чтение: — «…еще жары очень большие, как на раскаленной сковородке живешь…» Господи, и надо было им туда ехать! Что, в Рязани хуже, зарплату не плотют? Залетели!
«…на раскаленной сковородке живешь, кто здесь не рожден, вроде нас, никогда, наверно, не привыкнет…»
Дальше Тоня обстоятельно описывала, какие там, в переводе на наши деньги, цены, как трудно тамошнему правительству, потому что не хватает врачей и учителей, народ в деревнях неграмотный, забитый, в городах много безработных, просто нищих и бродяг, потому что западные капиталисты грабили и развращали Африку, нисколько не заботясь о ее будущем. Спрашивала дочь, какая у них, в Прогалине, погода, какие новости, хороши ли всходы картошки…
Мария всхлипнула, глухо проговорила, ища у него, мужа, поддержки:
— Надо было не отпускать снова туда. Побыли — хватит. Пущай другие!
— Не голова у тебя — наркомат. — Степан хмыкнул; сунув вожжи меж колен, стал закуривать. Рассуждал: — Западные капиталисты века там паслись, терпели жару, ничего… а мы растаяли. Так? Обидно даже. С чего эт мы сразу растаяли, нежные какие, сахарные…
— Будя тебе…
— Чё будя? Прямое задание дадено о помощи угнетенным — молчи, действуй!
— Ты, поглядеть, много надействовал…
— Не привелось. Негде было. А там бы, в Африке, не испугался… Ты до конца прочла? Нет? Вот кулема… Што ищо-то?
В заключительных строках шли приветы, просьбы не забывать, почаще писать, и была приписка:
«Виталик увидел, что отсылаю сегодня письмо вам, и просил узнать у папани, как его опыт, про который я сама ничего не знаю, что даже обижает, почему обязательно от своих надо иметь загадочные секреты. Глупо. Виталик просил передать тебе, папаня, что если никаких признаков не появилось, то надо не забыть создать над растением микроклимат, для чего покрыть его застекленной рамой, как в теплицах делают, и поливать теплой, подогретой водой, по ведру каждый вечер, а рама должна отстоять от земли на полметра и с боков тоже должна быть застекленной. Он говорит, так советуют, и просит описать, получится ли у тебя что с этой рамой, как обстоят дела».
— Про орех, поди? — догадалась Мария.
— Про орех, — весело подтвердил Степан. — Токмо без рамы обошлись, ежели теперьча на будущее пригодится совет…