Но Виталий с Тоней скоро отбыли на свой курорт — подремонтироваться перед возвращением в Африку, а Эдик (дело холостое!) увлекся Лидией Ильиничной, дочерью Ильи Ананьича Красноперова, председателя сельсовета. Лидия Ильинична — учительница в Тарасовской школе, а родительский дом, где живет она постоянно, здесь, в Прогалине, — вот Эдик взялся ее по вечерам подвозить… Ничего, конечно, девка Лидия Ильинична — кругленькая, грудастенькая, губы крашеные, глаза синие, в отца своего кудрявая, да только росточком не вышла: хоть на каблуках, а Эдику по локоть. Не то что Тоня… Да ему ж, Эдику, не жениться, наверно. Прислонится на время — и уйдет. Улетит на крыльях.

А между тем май перекатывался на вторую половину: зацвели сады, в белом молочном тумане гасли ночами, не набрав силы, «черемуховые» холода, дуб, переждав заморозки, выбросил листья, и как только стало вовсю сушить, припекать землю — ударили звонкие грозы. С громами, стеклянно раскалывающими небо, с короткими шумящими ливнями, радостно омывающими зелень. Такие майские дожди хлеба поднимают.

После одного из них, гулко встряхнувшего все живое поутру, Степан, как только солнце вытопило верхнюю влагу, почва опять стала комковатой, не липла к подошвам, направился к облюбованному местечку на огороде.

Он разгреб пальцами взрыхленную землю, ощущая ее жаркое нутряное тепло, потыркал прихваченным кухонным ножом, делая лунку, и положил в углубление африканский орех. Не глубоко и не мелко. Полил из банки навозной жижей, осторожно засыпал; стал втыкать вокруг радиусом в метр тонкие колышки. Часто, с малым просветом, чтоб даже цыплята не пролезли.

Неслышно подошла Мария — в переднике, резиновых сапогах. Собралась на ферму, значит.

— Ты что это, отец?

Лузгала семечки, смотрела.

— А! Орех посадил, — ответил он, поднимаясь с колен.

— Тронутый ты, ей-богу, — сказала Мария. — Разве орех на огороде вырастет?

— В лесу-то растет!

— То в лесу. Там климат для него…

— Природа — она, знаешь…

— Тебя знаю. Да мне что… забавляйся!

— А тогда какие вопросы имеются? — Он вытер пальцы о штанину, подставил ладонь: — Сыпани подсолнухов-то… Вопросов тогда никаких, вот што имеем…

Оба сплевывали шелуху с губ, стояли, вбирая в себя чистый свет и солнце нового утра.

Дни бежали по-летнему быстро: успевай оглядываться! Июль всходил на порожек. На полях и огородах кудрявилась, буйно шла в рост всякая растительность, трава вдоль дорог и на лугах была такой густой, сочной, что влажно зеленила сапоги.

И лишь африканский орех не показывал признаков жизни.

«Дерево, — успокаивал себя Степан, каждое утро осматривая свою «плантацию», как прозвал про себя то заветное место. — Дереву проклюнуться — не морковке хвост выкинуть…»

Был уже такой интерес: выглянет росток или нет, и если не объявится — черт с ним, потери впрямь никакой, а объявится — надо будет проследить, к осени в кадку, может, пересадит он его, пусть в избе перезимует, а затем уж, как войдет в силенку, снова на волю…

Молодые после санаторного отдыха опять уехали в Африку. Машину Виталий оставил в Тарасовке у матери: сват Григорий перед смертью отгрохал за избой бетонированный гараж — два трактора войдут. Надорвался на этом гараже: белые мухи летали, и он спешил — штукатурил, отделывал, шифером крыл. Сам, в одиночку. От корыта с раствором унесли в дом, когда упал, — и больше уж не поднялся на ноги.

Виталий в день отъезда попросил Степана показать, куда он высадил орех, и тот повел показал… Зять совет дал: полиэтиленовой пленкой сверху прикрыть, чтоб к африканскому микроклимату приблизить, там же духота, парящий зной. «Не знаю, не знаю, — говорил Виталий, — что там, как… Однако, Степан Иваныч, только смелым покоряется мечта, лично я желаю успеха!»

И руку тряс.

Расставались на этот раз, как никогда, душевно.

Что-то к лучшему стронулось все-таки в зяте — Степан почувствовал это. Да ведь, подумать, непросто все это, омывает душу волнением — прощанье с родиной, дальняя дорога, перелет через моря-океаны, через агрессивные нам территории.

Трещал по вечерам мотоцикл Эдика, распугивая прогалинских кур; сверкала загорелыми коленями Лидия Ильинична, лихо восседая на заднем сиденье в пилотской фуражке с крылышками.

Степан тоже по-прежнему носил такую фуражку, хотя при аэродроме уже не состоял — перевели кормовозом на ферму. Два самолета, отработав, улетели; третий, в двигателе которого что-то переломилось, стоял там, на поле, прикрытый брезентовым чехлом. Ждали ремонтную аэрофлотскую летучку. Потому-то Эдик остался. При самолете и при Лидии Ильиничне.

Степан жалел о своей аэродромной должности. Там была ответственность, было дело, непохожее на все, чем занимался обычно.

Там не скучно было.

Сразу после войны он хотел найти себе подходящую работенку, такую, чтоб все-таки видели тебя и чтоб при одной руке по силам была. Поехал в район устраиваться на курсы колхозных счетоводов… Документов об образовании не было — заставили диктант писать. Заведующий райзо, такой же однорукий, как он, из воевавших офицеров, поглядел на листок с диктантом, спросил со вздохом, сколько у него, Степана, классов за плечами. «Поболе, чем пять, — сказал Степан, уже зная, что провалился. — Ды шестой колидор!» Повернулся и пошел, чтоб не увидел заведующий, как губы у него затряслись.

А больше никуда не совался.

Тарасовский мальчонка на велосипеде привез вечером Степану бумагу из сельсовета, подписанную председателем Ильей Ананьичем Красноперовым и скрепленную печатью. А печать есть — уже документ по всей форме.

Документом предписывалось Степану Ивановичу Чикальдаеву быть завтра, в воскресенье, к 10.00 утра в Тарасовском сельском Совете депутатов трудящихся на торжественном вручении наград — и желательно уже при имеющихся наградах, если таковые у вызываемого лица есть.

Степан не понял, кого это должны награждать, при чем тут он, а потому перед сном заглянул на огонек к Красноперовым. Однако самого Ильи Ананьича дома не было — еще не вернулся со своего рабочего места, жена и Лидия Ильинична, грустно читавшая на диване толстую книгу, ничего не знали про такое мероприятие, и Степан ушел ни с чем.

Просыпался он всегда в пятом часу, в полшестого уже приходил на ферму, когда ни Марии, ни других телятниц там еще не было, и начинал трудовое утро с подвоза воды. Запрягал Орлика в дроги с бочкой, ехал на пруд, там черпаком наполнял бочку, отвозил, приезжал, снова отвозил и снова… По пятнадцать бочек утром и столько же вечером.

Одна такая ферма осталась в колхозе — без водопровода, допотопной постройки. Ее сносить хотят, как неперспективную, удаленную от центральной усадьбы, но пока, наверно, боятся: чем тогда пожилых прогалинских женщин занять? В Тарасовку их не заманишь. И Степан при них, несмотря что с одной рукой, все равно как исправно действующий хороший механизм: он вместо водокачки, он корма доставляет, он, короче, мужская сила тут. Ведь мужиков в Прогалине — раз-два-три… Кроме него, Степана, тот же Илья Ананьич, но он при ответственной должности; Тимоха Кила из-за своей подозрительной болезни всю жизнь то весовщиком, то в кладовщиках; его сын, Виктор Тимофеич, главный колхозный агроном; сосед Степана, через плетень, Гуигин — отставной старшина военного музвзвода, только недавно в Прогалине поселился: купил здесь дом. Играет на трубе да пчел разводит. Есть еще старики, но они уже сами по себе — древние очень.

И повестку из сельсовета одному ему, Степану, доставили.

Он проснулся с этой мыслью: ехать в Тарасовку! — и оказалось, что продрых. Ходики седьмой час выстукивали. С чего-то он так разоспался? И Мария не толкнула…

Сон! Такой сон перед тем, как проснуться, привиделся — смотрел в удовольствие, разнежил его сон. Будто ходил он, постукивая прутиком по голенищам сапог, под зеленым шатром африканского баобаба, солнце вовсю светило, птицы щебетали, и с пригорка ехала открытая красная легковая машина, направляясь к его избе. Люди в машине не сидели, а стояли, аплодировали, размахивали руками, соломенными шляпами и белыми фуражками. Степан ждал, зная, что сейчас будут его награждать чем-то хорошим за выращенный в огороде баобаб…