— Дак ты чего, Виталий… эт я што?.. Эт я попросту. Эт же никак невероятно! Ухватистый твой отец был, деловой, фактически если… Я без всякого, Виталий, от полноты души…

Зять, привалившись узкой спиной к «Москвичу», с обиженным видом смотрел мимо, куда-то в даль, подернутую синевой весенних испарений. Наконец хрипло вымолвил:

— Дайте закурить.

— И закури! — обрадовался Степан. — Курить — эт вроде даже как отдых. Полезно даже… Какой-то ученый, я читал, спорил со всеми, что можно курить. Лауреат, между прочим, академик.

— Не сочиняйте… И что это — «Прибой»? Уж если курите — так курили б хорошее что-нибудь. Сигареты приличные, «Беломор», на худой конец… Прирастут к дурному — и не отвыкают.

— Привычка, — заискивающе улыбался Степан.

Зять щурился, в глазах его льдинки таяли медленно; говорил он назидательно:

— У меня тоже один… подчиненный… привычки имел. Чуть что — подколоть. С издевочкой, усмешечкой. Умнее всех, дескать. Мог позволить себе, когда другие тактично молчали. Подкалывал, издевался, а однажды — бумага. Из милиции! В вытрезвитель угодил. Надрался и угодил. «Как, — спросил я его, — смеяться будем? В одиночку или всем коллективом? Давай, — сказал ему, — все вместе посмеемся, чтоб веселей. Ты теперь молчи, а мы посмеемся!»

— Когда напьемся — идиоты, — вздохнул Степан. — Тут уж над нами до мокроты в штанах обсмеешься. — Снова вздохнул, свою летную фуражку поправил; закончил неуверенно: — Все там будем.

— Где «там»?

— Эт я в том смысле: чего делить-то?

— Примиренческая философия. — Виталий брезгливо отщелкнул пальцем окурок в зеленую траву. — В тебя плюют, а ты не отворачивайся — так? А я не хам — я сам плевать, конечно, не буду. Но это еще совершенно ничего не значит, если я не плюю. Если не плюю в ответ — положение не позволяет. Культура. А что положение позволяет — тот, будь спок, от меня получит… любой получит. Будь спок!

В воздухе, тревожа Степана, гудели самолеты. Надо туда, на поле… Он снова, как всегда бывало при долгих разговорах с Виталием, ощутил, что ему отчего-то совестно, и вроде ничего плохого не произошло, а на душе тревожно и даже боязно. Хотел не хотел, но он, помимо всего, терялся перед непонятной ему, скрытой силой зятя.

— Так что, Степан Иваныч, лучше помнить мудрую народную пословицу: смеется тот, кто смеется последним… Может, прокатить на «Москвиче»? Мимо окон и дверей!

Виталий размашисто рукой повел, как бы открывая предстоящую дорогу: вон куда, вдоль деревенского порядка, к фермам, еще дальше…

— Желательно, да работа ждет.

— Летают же вот… и без вас.

— Будут летать… до поры. Однако дисциплина. Авиация расхлябанности не терпит!

— Ну еще бы, — ухмыльнулся Виталий. — Если так — не смею задерживать.

Момент вроде бы подходящий был — Степан как можно небрежнее спросил:

— Што вспомнил-то я. Ты, Виталий, как — не забыл про мой заказец?

Зять смотрел на него непонимающе.

— Ну эт, што заказывал. Баобабское зерно.

— Баобабское… Бабское! — Виталий захохотал. — Бабское — да?

— Бабское, бабское, — и Степан выдавил из себя смешок. А все в нем ждало.

— Значит, бабское-баобабское? — Зять взглядывал с веселым прищуром. — Значит, не привез ли я?..

«Цену себе набивает, — определил Степан. — Ждал, сукин сын, чтоб напомнил, чтоб снова попросил… Иль не привез?!»

— И что ж, Степан Иваныч, не остыло желание — посадить? Вижу, не остыло?

— Ды как его… эксперимент.

— Эксперимент с бабским зерном!

— Во-во.

Зять засмеялся.

И не спешил ответить: да, нет ли…

— Чтоб баобаб в огороде?

— Отчего не попробовать?

— Да-а-а…

Зять явно тянул, словно обдумывая, взвешивая: не ошибется ли, если сразу отдаст или ответит как-нибудь не так…

«Зануда», — ожесточился Степан.

— Ладно, — сказал он, — хрен с им. Не привез, так не привез… Редьку на том месте посажу. Ну я — пока! Не забывайте с Тонькой наезжать…

И повернулся, пошел прочь было. Но Виталий торопливо остановил:

— Стопам Иваныч, айн момент!

— Ну!

— Будешь сажать? Я серьезно…

— А сурьезно — через год привезешь, я посажу.

— Год ждать! Сейчас сажай. А через год я погляжу, что вырастет.

— Есть?! Добыл? Не врешь?

— Обещал — сделано.

«А нервы, стервец, помотал!» Однако радость («Привез!») была сильнее досады. Степан вожделенно смотрел, как Виталий, распахнув дверцу «Москвича», оттопырив худой, с влепившейся в него брючной материей зад, копался в багажнике подле приборной доски, том самом ящичке, который водители повсеместно зовут «бардачок». Копался — и наконец из-под всяких бумажных листочков, авторучек, другой разной мелочи вытащил и, обернувшись, протянул ему на раскрытой ладони коричневый, чуть придавленный с боков, кверху, орешек. Маленький, смахивающий на обычный русский орех, только без скорлупы, потемнее, да вот с этими, угловатинками… Степан, приняв его на свою ладонь, смотрел — и возгоралась гордость, что вот оно у него, африканское зерно, и дивился: нет непохожего на свете — все похоже!

— Он самый… тот!

— Самый-самый. — Зять, когда отдал, сразу, кажется, потерял всякий интерес к дальнейшему: зевая, полез в кабину, что-то стал там делать и лишь через какое-то время проговорил оттуда, из глубины «Москвича»:

— Вез и дрожал: застукают! Не через одну границу…

— Што — нельзя?

— Строго запрещается карантинной службой.

— Ну спасибо тебе, Виталий. Удружил. Вырастет ли?

— Мое дело привезти…

— Спасибо, спасибо, факт… А когда лучше сажать-то? В самое пекло, поди. Африка ж.

— Не знаю, не знаю… Ваша идея — вам, Степан Иваныч, до конца и развивать ее. Может, с вас новое направление в агронауке начнется, в основоположники выйдете. Роща баобабов в Прогалине! А какой-нибудь зоотехник потом обезьян здесь разведет — в гуще баобабов… Мясо-молочную породу.

Зять снова развеселился.

— Ладно, смейся, — миролюбиво отозвался Степан. — Чего не попробовать — попробуем!

Он положил орех в наполовину порожний спичечный коробок, а тот спрятал во внутренний карман пиджака.

И после, уже на летном поле, что бы ни делал — нет-нет да прикладывался рукой к груди: вот он, коробочек с орехом…

А вечером, когда все три самолета, отработавшись, мирно стояли на избитой их колесами площадке, пилоты ушли в Тарасовку, на свою квартиру, — Степан в одиночку сидел в вагончике, не зажигая фонаря, при открытой двери. Видел доверенные ему аэропланы, в сумерках низко припавшие к земле, — и были похожи они на большие усталые существа, затаившиеся в дремоте, но и сквозь нее напряженно ждущие команды к взлету. А поодаль белела россыпь химических удобрений, синие, фосфоресцирующие звездочки порой вспыхивали поверх нее; и налетавший с дороги ветерок воровато шуршал в обрывках бумажных кулей, в которых селитра была свалена под навесом. Дальше глухая стена леса, а над ней то и дело возникали багровые отсветы далекого и непонятного небесного огня.

— Жизнь есть природа, — вслух, непонятно для кого промолвил Степан, пожалев, что для своей аэродромной службы не завел собаки. С собакой было бы не так одиноко коротать ночи.

У ног его, на ящике, стояла початая поллитровка, которую он днем взял из дому. Хлеб лежал, сало кусками, но он не спешил… Он чувствовал легкость в теле, то светлое, томительное состояние души, когда все вокруг — этот весенний вечер, тревожные блики на небе, вид притихших самолетов — ему в радость и даже в удивление: живем, а день на день не похож! Вчера было одно, сегодня другое, а что завтра произойдет — никто не скажет…

Что может произойти?

Кругом непредвиденные случаи, роковые совпадения… В прошлом году зять, переломив свою гордыню, приехал в Прогалино седьмого мая. Сегодняшний день — тоже седьмое мая, и зять, временно покинув Африку, привез ему то, что он заказывал, ровно через год — день в день, тютелька в тютельку! Предзнаменование, намек судьбы? Чему быть — то будет… так?