— Куда, маманя, ты ему простоквашу предлагаешь… совсем чтоб, да? Чай завари крепкий. Ой, да не так. По-людски надо. Дай я сама!
Когда Виталий в очередной раз метнулся из двери, Тоня заплакала:
— Еще в Африку отменят нам. За что такое, объясните…
Степан предложил Виталию выпить граммов по сто-полтораста — для спиртовой промывки всех внутренних путей, но зять, отказываясь, лишь вяло махнул рукой; и сидел на лавке сычом, прижав локти к животу, поглядывая в окно: должен был подъехать на газике Витюня Ноздрин, обещал подбросить до Тарасовки.
Но мало-помалу Виталий отошел, оживел, и лишь только спало напряжение с его лица — всем тоже стало легче. Возобновился разговор. Тоня, тоже повеселев, принялась рассказывать, какие за границей условия будут им созданы и про всякое прочее в этом духе. Про природу сказала, про животный мир. Виталий, усмехнувшись, тут же заметил, что всяких там птиц и зверей, пальмы да лианы — их можно посмотреть в натуре в Московском зоопарке и летом, во время отпуска, в любом известном ботаническом саду, а специалистов, отрывая от основных занятий на родине, посылают за рубеж не природой любоваться: все равно там лучше наших берез не увидишь. Просто надо сознавать свою ответственность, доверие, что тебе оказано… Как, впрочем, везде. Вот его, например, посылают, а другого инженера, как ни хотел тот поехать, как ни рвался, не утвердили. Тот, может, больше любитель природы, он не спорит, но но деловым качествам — тут уж извини-подвинься!..
— У нас тоже по путевкам ездили на пароходе в Италию прошлым годом, — вспомнил Степан. — Полина Сороковкина, доярка, ишо завхоз Данилыч, Куприянов, и два передовых комбайнера, Витухин, Герой Труда, Золотую Звезду имеет, да Колька Кошечкин…
— По путевкам — это другое, это пожалуйста, — отозвался, зевая, Виталий. — Такое время сейчас — свободная продажа туристических путевок.
— Ну да, пожалуйста! — весело засмеялась Тоня. — Это кого колхоз послал? А папаньку нашего — пошлют его? Как, папаня, поехал бы в Италию? Попросись! Не теряйся!
— А что смеешьси? — вдруг резко оборвала дочь Мария и ниже нагнулась над кухонным столом, за которым перетирала ложки и вилки. — Твой отец чем хуже других? Руку на войне оставил, орденом там награжден, чужой хлеб не ест, всегда свой, заработанный… Чего смеяться?
Видя, как Тоня вспыхнула, глаза у нее жалко и потерянно забегали, Степан быстро, легким голосом сказал:
— О чем вы, бабы! Мне иностранную заграницу война вдоволь показала. Там домов каменных много, а так люди живут… на тех же ногах! Шляпы снимали: «Здрасьте!»
— А ты что, маманя, — оскорбленно произнесла Тоня, — сама же его ругаешь — в рюмку смотрит…
— Ладно, — вздохнула Мария, — Пьет — ругаю. Все-таки позавтракаем?.. Не знаю, правду, чего можно, чего нельзя. Самое легонькое, самое простенькое, а, Виталий? Вишь, уморила я тебя, зятька любимого…
— Мы в Тарасовке покушаем, — неуверенно сказала Тоня.
— У сватьи — эт не возражаем, а у нас тож надо, — пошел в поддержку жены Степан. — Это ж никак невероятно — от пустого стола уезжать. Да вы што — некрещеные, уже по-африкански настроены? Там, в Африке, поди, с лимонов завтрак начинают, а мы тож найдем с чего!..
Тут под окном затарахтел автомобильный мотор — Виктор Тимофеевич подъехал, вошел в избу, поздоровался, подсел к столу, и уж само собой все диктовалось: расстанную бутылочку на стол, стаканчики, тарелки с закуской.
— Вот, Виктор Тимофеевич, — вскричал Степан, когда по первой выпили, — вот, кипит-т твое молоко, извиняюсь, конешно… не обойдется, как видишь, Африка без нашего Виталия Григорьевича, пропадет, потому зовут!
— Ну, — рассеянно промычал агроном, прожевывая кусок яичницы.
Минутную тишину остро резанул раздраженный голос Виталия:
— Это что, опять своего рода провокация — насмехаться надо мной?
— Да разви… да ты што, Виталий? — испугался Степан.
— Шутка ж, юмор, — обронил Витюня Ноздрин, ковыряясь вилкой в тарелке. Почесал за ухом, взглянул на Виталия с любопытством: — Нервишки, что ль? Пошутил старый…
— Пошутил! Пошутил старый, — убито подхватил Степан. — Я чего? Не всякого пошлют!
Мария, лицо которой полыхало красным, утайкой, чтоб лишь Степан увидел, крутанула пальцем у виска, губы в досаде поджала: ну и дурак ты, муженек, ой и дурак! Опять из-за поганого языка твоего позор, канитель… Провалиться б!
— Насмехаться не наука, — так же раздраженно, раздувая крылья сухого носа, сказал Виталий. — Каждый может и, между прочим, над каждым можно. Или вы, Степан Иваныч, не боитесь за себя? Не боитесь ответного шага со стороны того, над кем сами не в первый раз насмехаетесь?
— Брось, — недовольно пробурчал Витюня Ноздрин, — на ком ищешь? Я свидетель — тут без умысла…
— Не знаешь, — обрезал его Виталий. — Но я молчу. Прошу меня извинить.
— Виталий, зятек, — молил Степан, — вот те крест… завсегда с уважением, дети вы, а мы родители… зачем обижаться?
— Он уже не обижается, он молчит, — сказал Витюня, покосившись туда, где за ситцевой занавеской хлюпала носом Тоня, что-то плачуще шептала матери, а та ее уговаривала. — Давай дербулызнем по чарочке, за мировую, чтоб в дорогу — с легкой душой. Народ мы весь издерганный, спрашивают с нас, отвечаем… чего за столом-то дергаться?!
— Истинно так, Виктор Тимофеевич, — поддакивал Степан. — Бабы, где вы там! Сюда!
Витюня, хмуроватый, как всегда, видом невыспавшийся, был в мятом пиджаке и порыжелых сапогах; ерошил ладонью редкие, слипшиеся косичками волосы и, чтоб, наверное, разрядить обстановку, стал рассказывать анекдоты. Степан половины из услышанного, из всяких там намеков и недосказок не понимал, да и настроение не то было — анекдотами забавляться. «Ах, черт, — думал он, — зараза подколодная, что за прелюдия, в самом деле? Это ж никакого слова не скажи, это ж никак не угодишь, пальцем в нужную точку не попадешь… Где уж тут о чем-то просить!..»
А попросить зятя намерен был.
Всю ночь без сна считай, промучился — и мысль окончательно созрела в нем: п о п р о б о в а т ь. Тем более случай такой, не у всякого бывает: свои едут на африканскую землю, жить там будут… Не через третьи — десятые руки!..
И когда наступил прощальный момент — на улицу, к машине, вышли, Тоня, заревев, кинулась матери на грудь, а Витюня, приподняв капот, что-то стал проверять в моторе, — Степан, покашляв в ладонь, стеснительно сказал Виталию:
— Ты, Виталий, это… вчера говорили — там, в Африке, хлебное дерево растет. Баобаб. Вишь, как прозывается…
— Это всем известно.
Зять смотрел поверх его головы — на верхушку тополя, усаженную грачиными гнездами.
— Так вот это… растет оно. Поедешь в отпуск — привези мне семя этого дерева. Зернышко от плода. Дичок, конешно, не позволют, а семечко, зернышко…
Черные брови зятя поползли вверх, треугольником сделались.
— Вы что, Степан Иваныч?!
— Ты, Виталий, не пугайся. Это ж так, забава, интерес, короче. Угоди. Зернышко!
Подбежала Тоня — прощаться.
Виталий пожал плечами, усмехнулся и, садясь в машину, сказал Степану:
— Как дети, право. Ну что ж, если такое выполнимо, не навлечет… я привезу вам. А вообще-то — с ума сойти!.. До свидания.
Степан и Мария смотрели вслед запыленному газику, пока он был виден, не влетел на лесную дорогу, и Мария, вытирая концом платка глаза, задумчиво произнесла:
— Ты у меня дурной, но тебя прощать можно. А вот как нашей Тоньке живется… Она еще глупа, не понимает, как ей живется…
— Обтерпятся, — жалея Марию, ответил Степан. — А как он мне-то — слыхала: «Не боишься ответного шага со стороны…» Что я — агрессор?
— Потому, говорю, дурной ты! Тьфу… Язык у тебя как помело. Тьфу… Не напоминай лучше! Скалкой бы тебя по горбу. И чего я за такого замуж выходила? Золото какое подобрала!..
Дочка с зятем приехали в отпуск ровно через год, в такую же пору: опять колхоз сеял, было весеннее время подсыхающей земли, первых зеленых листочков на деревьях, и голубое небо лежало на лугах веселыми осколками — отражалось в лужах и озерцах.