— Порядок, — похвалил Дмитрий. — Жить можно.

Они сидели за столом, когда возник, нарастая, рокот тракторного двигателя, и успели все разлить по стаканам, выкурить по сигарете, поговорить и, наговорившись, помолчать, — трактор же все гудел там, за деревьями, пробивая дорогу по снежной целине.

Но вот он — видно было в окно — выполз к переезду, таща за собой огромные порожние сани на широких железных полозьях.

Соскочил на снег тракторист, помог выбраться из кабины женщине, одетой в тяжелый тулуп, и мальчику лет пяти-шести, обвязанному поверх пальтишка теплой шалью — за его спиной крылышками торчали концы узла. Они двинулись гуськом к платформе; женщина поотстала, повела сына к тесной будочке, на двери которой чья-то твердая рука размашисто обозначила несмываемой краской: УБОРНЫЯ.

— Приехала бухгалтерша, — сказал дежурный. — Посиди — билеты выдам.

— Тоже пойду…

— Допей тогда…

— Не хочу.

— В рай за волосы не тянут, — сказал дежурный. — Твое здоровье!

— На здоровье…

На платформе протянул приветливо руку тракторист — парень в замасленном солдатском бушлате и солдатской шапчонке с неснятой армейской звездочкой.

— Вы к нам? — спросил. — Обождать придется с часок. Загружусь горючим, здесь, у переезда, встретите меня. — И пожалел: — Легкомысленно одеты, тут не город…

— Выдержим!

Женщина за их спинами сказала, обращаясь к дежурному:

— Здравствуй, Бахметьев. Давай билеты…

— Носки-то хоть шерстяные? — поинтересовался тракторист.

— Шерстяные, — успокоил Дмитрий.

— Кабина протапливается, но дорога не ресторан, верно?

— Верно, — согласился Дмитрий.

— Меня Гришей зовут.

— Дмитрий.

— Мам, — сказал за их спинами мальчик, — хочу…

— Господи, — удивилась женщина, — ты же только ходил…

— Хочу!

— Потерпи до поезда.

— Хочу!!!

— Вот за…! — весело сказал про мальчика Гриша, подмигнув Дмитрию.

Дмитрий оглянулся: женщина — уже без тулупа, в пальто с меховым воротником, ладных белых валенках — вела малыша к будочке.

— Договорились, считай? — спросил Гриша.

— Буду ждать у переезда, — подтвердил Дмитрий.

— Пошел я…

Снежная равнина под утренним солнцем отливала жестковатой синевой; жалость вызывали нахохлившиеся воробьи, прыгающие на голых тонюсеньких лапках под окнами станционного строения; у Дмитрия мерзли пальцы в перчатках. Дежурный подтолкнул в плечо:

— Слышь, на обратном пути ко мне.

— Есть!

— Сала нажарю…

— Стимул, — сказал Дмитрий, — Никуда не денешься.

— Твое дело, — вроде бы обиделся дежурный. — Только, думаю, мокрый дождя не боится…

— Кто будет спорить, — ответил Дмитрий; увидел, что женщина вывела сына из уборной, потуже затянула шаль на нем; и рассеянно всматриваясь в ее лицо, он вдруг почувствовал, как холодеет, сжимается его сердце, а тело заполняется горячим теплом, — шла к платформе  о н а, Кланя… Вернее, шла женщина, которая  в ы р о с л а  из той длинноногой хорошей девочки, которую он знал когда-то как Кланю и о которой он думал ночью и сегодня утром, минутами раньше.

— Хочешь верь, хочешь нет, — пробормотал Дмитрий; не ощутил он радости или чего-то похожего на нее — лишь пугливое удивление, маленький страх: неожиданно-то как — и не разойтись.

А бухгалтерша тянула за руку капризного мальчишку с бледным и злым личиком, тот норовил сбиться с протоптанного следа — ему в глубокий снег хотелось, и мать досадливо дергала его к себе. Дмитрий узнавал те прежние глаза — глубокие, большие, заполненные темным; но лицо у нее стало суше, резче чертами, и состаренным не по возрасту показалось оно ему — с какой-то болезненной желтизной на щеках, с узелками морщин, с прядкой поревевших волос из-под легчайшего пухового платка. Она была неплохо одета — и этот платок, и пальто «букле» с норковым воротником, и городские кожаные перчатки — действительно неплохо было, если бы только не оставляло ощущение, что все как бы с чужого плеча, сама хозяйка равнодушна к своему одеянию, не привыкла и не хочет привыкать к нему…

— Витька, — сказала она расшалившемуся мальчику, — совесть имей!

В морозном воздухе ее голос — несильный, с хрипотцой — прозвучал очень ясно и звонко.

Дмитрий подумал, что не нужно ему смотреть вот так, в упор, лучше отвернуться; пусть подойдет совсем близко — тогда он что-нибудь скажет, что-нибудь… А сам смотрел, и плыло в сторону, в другую ее нездоровое лицо, будто смещалось; не живые ее глаза он видел, а слепые пятна, неспособные откликнуться на его тревожный ждущий взгляд, — он, нездешний человек в коротком пальто, меховой шапке, теплых ботинках на «молнии», с толстым портфелем в руках, не интересовал  э т у  женщину, не было в ней любопытства к нему… Вздрогнул, когда ее глаза все же на какой-то миг скользнули по нему, задержались на нем, — на один миг всего, и он внутренне подался вперед, навстречу ей, однако она отвернулась безучастно, скучающе; и опять на морозе туго прозвенел ее голос:

— Витька, господи, обормот!

«Витька, господи, обормот», — повторил про себя Дмитрий; он уже на мальчика смотрел, на его сердитое личико, малокровное, не подрумяненное стужей — с водянистой синевой у губ и под глазами. Были они близко от Дмитрия — различал на ее пальто приставшие клочки овчинной шерсти с тулупа; по-прежнему она не видела или не считала нужным видеть его; только мальчишка вдруг, таясь от матери, показал ему кукиш — и Дмитрий, словно обжигаясь морозом, сдавленно сказал:

— Витька, не хулигань!

Тут она с недоумением взглянула на него, и это секундное недоумение перешло чуть ли не в ужас: остановилась, руку тыльной стороной ладони к подбородку поднесла, будто защищаясь; и горячими были теперь ее глаза, с жестковатой, не отпускающей от себя силой в них…

— Клавдия, — произнес за спиной Дмитрия дежурный, — гудит твой ташкентский!

— Слышу, Бахметьев, — не произнесла она, а быстро выдохнула из себя слова; и добавила спокойнее: — Гудит, Бахметьев.

— Здравствуй, Клавдия, — шагнул вплотную к ней Дмитрий, руку протянул.

— Здравствуйте, — медленно сказала она и стала торопливо сдергивать перчатку, но та не поддавалась; Дмитрий поймал ее пальцы и пожал их.

— Знакомые никак, — лениво заметил дежурный. — Приезжают, уезжают, а тут сидишь сиднем…

— Знакомые, — натянуто улыбаясь, сказала Клавдия; пунцовые пятна тронули ее щеки; он подумал: «Неужели так можно измениться, а я?!»

Быстрый поезд с заснеженными вагонами, рождая вокруг себя поземку, выкатывался из-за поворота — тяжелый перестук катился по белой округе.

— Твой? — кивнул Дмитрий на малыша.

— Чей же еще, — ответила, и он опустил свои глаза — сурово-внимательным, очень прямым был ее взгляд: искала что-то в нем, Дмитрии, или спрашивала о чем-то…

Надо было говорить — сказал, ненавидя себя за жалкую улыбку:

— Встретились… вот.

Поезд, обдав их пуржистым ветром, подкатил к платформе; Клавдия, подталкивая упирающегося сына, молча пошла к открывшейся двери вагона — Дмитрий стоял, не зная, что сказать еще и что делать. Нелепо-то как, черт-те что…

— Дядя! — крикнул, обернувшись, мальчик.

— Да! — отозвался Дмитрий, ощутив внезапную радость, что он не оставлен просто так, с обидным, полупрезрительным равнодушием к нему: вот мальчик все же позвал…

Он бросился вперед за ними, к вагону, — Клавдия отдавала проводнику-узбеку билеты; проводник подсадил малыша на ступеньки, тот ловко, по-обезьяньи вскарабкался на площадку тамбура…

— Клавдия, — сказал Дмитрий; исправился, но с трудом далось ему то давнее имя: — Кланя!..

— Устали, поди, ездить? — спросила она как-то через плечо, готовая подняться в вагон (лишь после, спустя минуты, дошло до него — звучала в вопросе насмешка).

Ответил же поспешно и глупо:

— Да нет… и не в том же дело… Приехал — это да.

— Вы легкий, — сказала она, — не устанете.

— Садись, залазь! — приказал проводник. — Две минуты стоянка.