Ксения Куприяновна поклевала носом над столом и незаметно растворилась в ночной темноте.

«Во-он как…» — шептала мать, и плечи ее дрожали, и подушка на ее коленях дрожала, а месяц ярко блестел, и ухал в гуще леса филин.

Утро сегодня выпало: бери больше — тащи дальше! Пока Ваня от колодца воду в кадушку и корыто носит — много воды требуется; а как с этим покончит — поедет с тачкой к Белой горе, за песком и глиной. В оба конца раз десять придется смотаться. Ноги протянешь от такой работы: жара-то какая!

Глина, песок, вода — это для Ефрема Остроумова: он придет к ним после обеда — печь перекладывать. Старая у них печка — черные кирпичи из свода падают. И хоть лето сейчас, однако будет и зима, а до нее еще осень с холодными ветрами.

Вода в ведрах — с веселой разноцветной радугой поверху; выплескивается она на Ванины ноги, свертывается в пыли серыми шариками, — эх, почему она такая тяжелая! От ведерных дужек вспухают на ладонях багровые рубцы.

Но тут проезжавший мимо дядя Володя Машин останавливает лошадь, интересуется:

— Ты чего, как муравей?

Объяснил Ваня.

Дядя Володя задумчиво поскреб широким ногтем щетину на подбородке, потом сворачивает цигарку, закуривает молча, — Ваня окончания разговора ждет.

У дяди Володи глаза перемигиваются: правый мигнул — левый ответил, затем снова правый, за ним опять левый… Это от нервов, а нервы, говорил дядя Володя, из фашистского концлагеря он привез.

— Та-ак, — с неуходящей задумчивостью произносит дядя Володя. — Чего ж, выходит, твоя мамка вовсе не пожелала, чтоб я вам, значит, помог?

У Вани облитые водой ноги чешутся — трет одну о другую.

— Нет, парень, — дядя Володя сожалеючи языком прицокивает, — не желает Алевтина Демидовна моей помощи… Так, Ваня?

Ване хочется мать выручить — объясняет:

— Это она, чтоб я у нее закалялся!

— Закалишься-запалишься еще, — говорит дядя Володя. — А ведь на работу бежала она — в аккурат я с конного двора выезжал. Чего б не сказать-то мне!

— Постеснялась она, дядь Володь.

— Стеснительная! Ладно… Кто печку класть будет — еловский печник иль Ефрем?

— Ефрем.

— Ну-ну… Ефрем так Ефрем! Садись, поехали.

И они, трясясь по кочковатому лугу, едут к Белой горе. Ликует Ваня: за один раз на телеге песку и глины привезут! Он такой, Машин дядя Володя, — безотказный, как мамка называет; он Ваню с собой берет, когда в лес за слегами едет, еще в ночное иногда берет, и там, в темном поле, они вдвоем пекут молодую картошку, слушают, как пофыркивают стреноженные кони, переговариваются птицы в траве, шумит близкий лес… Зря мамка сердится и непонятно почему сердится, — потому, наверно, что очень хворый дядя Володя, не нужно Ване возле него быть…

Живет дядя Володя одиноко, со старухой матерью; думал раньше Ваня, что дядя Володя тоже почти старик — в морщинах он весь, с облысевшей головой, сутулый, моргучий, и зубов у него мало. Но дядя Володя сказал ему как-то, что он еще молодой, с двадцатого года, ровесник его, Ваниной, матери, — вместе играли они, как вот теперь, к примеру, он с Майкой… И недавно это было, сказал, вздыхая, дядя Володя.

Ване верилось и не верилось: мамка вон какая молодая, здоровая, сильная, красивая! Спросил у нее: правда ли такое было, играл с ней дядя Володя?

— Все-то липнешь ты к кому не надо! — досадливо проворчала мать. И обругала: — Глядите на него, допросчик какой! Проверяльщик выискался!.. Чтоб не оставался больше в ночное — дома спи!

А дядя Володя, конечно, добрее к мамке, чем она к нему; он жалеет ее, спрашивает всегда про нее. Вот и сейчас, когда по лугу едут, спрашивает:

— Скучает мать по отцу-то?

— Скучает, — говорит Ваня.

— Как же она скучает?

— Обыкновенно, — говорит Ваня. — Ждет.

— Какими словами она скучает?

— Всякими, — отвечает Ваня. — Ругается даже, почему долго не приезжает…

— Но-но, мертвяк! — погоняет лошадь дядя Володя. И снова спрашивает: — А как же она ругается?

— Она понарошку… — Ваня, зная, что дядя Володя может так целый час или все два спрашивать, сам спешит вопрос задать: — Дядь Володь, а Майка говорила, кто в Москве живет, им паек конфетами дают, правда?

— А ты не верь женским словам.

— Я не верю.

— Не верь, — предостерегает дядя Володя. — Женщина завсегда от своих слов откажется…

— Сколько разов уж было!

— Было! — невесело смеется дядя Володя. — У тебя еще будет! Знаешь, парень, как бывает…

— Как?

Однако дядя Володя не стал отвечать; по новой закуривает, жмурится от желтого махорочного дыма и солнечного света, и Ваня жмурится, а телега скрипит, хомут на лошади тоже поскрипывает, и вот уже она, Белая гора, — сверкающий песчаный холм, заросший поверху легкими звонкими соснами.

Здесь, у этого самого холма, впритык к его подножию, стоит дом из красного каленого кирпича, веселый видом, со стрельчатыми зарешеченными окнами, черепичной крышей. Небольшой он, но раза в три просторнее любой подсосенской избы, и как еще сохранился со старины, не разграбили его, не выпотрошили: ручки на дверях медные, витые, печки-голландки выложены голубыми изразцовыми плитками, а кое-где на облезлых нынче стенах просматриваются остатки живописных картин: орлы на горах, рыцари с мечами, крепостные стены с башенками… Здесь, по рассказам Ваня знает, когда-то жил управляющий богатого графа Шувалова — немец по имени Карл.

Этот Карл в доме жил, а в большом кирпичном складе, тоже из красного кирпича, с коваными створками дверей и железными ставенками на окошках, хранил Карл шуваловское добро: разные причиндалы для графской охоты и графских развлечений.

Сейчас здесь колхозный склад, в него зерно ссыпают и другое что-нибудь прячут: зерна мало, а места много. При складе сторожем и заодно кладовщиком дед Гаврила; он всю свою жизнь при этом складе, мальчиком его привез на подмогу Карлу сам граф Шувалов, и оттого у деда Гаврилы прозвище — Графский…

Склад колхозный, дед Гаврила — тоже теперь в колхозе, а бывший дом немца-управляющего — это и есть подсосенская начальная школа, которая красит и возвеличивает деревеньку. Сюда кроме Вани, Майки и еще шести подсосенских девочек будут бегать на уроки ребята из Еловки и Подсобного Хозяйства, где, конечно, живет больше населения, избы не в один порядок стоят, почта, медпункт, контора лесничества есть, но зато нет такого удобного помещения для школы.

Всего с первого по четвертый класс Ксения Куприяновна насчитала двадцать восемь учеников. А в Красных Двориках есть своя школа семилетка, когда-нибудь Ваня туда будет ездить, и там уже не арифметика, а физика, и оттуда его возьмут служить в армию, а в армии он сначала немного побудет старшиной, а потом сделается офицером, и когда ляжет за пулемет — трра-та-та-та…

— Эй, стрелок, — говорит дядя Володя, — попять мерина… ближе-ближе, кидать далеко…

Дядя Володя уже стоит в песчаной яме, широкой лопатой бросает песок на телегу. Рубаха на спине у него мокрая, слепни над ним и лошадью вьются, — вздрагивает лошадь, отмахивается хвостом.

— Н-но, играй у меня! — покрикивает дядя Володя. — Стой, Гиммлер проклятый!..

Ваня бежит к школе — по школьному саду, который так и не стал настоящим садом: отец перед войной посадил молоденькие яблоньки мичуринских сортов, да вымерзли не успевшие окрепнуть деревца в одну из зим.

А в школе крылечко вымыто и выскоблено, дверь открыта, и в классе, забравшись с ногами на стул, сидит маленькая Ксения Куприяновна, обмакивает самодельную кисточку в баночку, раскрашивает большие буквы на листе фанеры. Ваня, вытягивая шею, прочитал:

Ксения Куприяновна одной рукой красила восклицательный знак, другой брала со стола сваренное вкрутую яичко, осторожно откусывала, запивала водой из кружки.

— Что тебе, Жильцов Иван? — увидев Ваню, строго спрашивает она и быстренько садится на стуле, как полагается, опустив ноги. — Приходи первого сентября, а сейчас отправляйся домой.