Важничает Майка — за хозяйку она в доме. Недели две назад мать ее, тетю Нюшу, в районную больницу увезли.

Совсем маленьким Ваня был, когда отца взяли на фронт; казалось ему, что помнит он отца, а прислал тот зимой фотокарточку — нет, другой на ней отец, чем до этого представлялось. На старика похож — борода, усы, очки, одет в овчинный полушубок, и всего военного-то в нем — наган на боку.

— Диверсант он, — определил Ефрем Остроумов, которому они с матерью показали фотографию. — Вроде партизана, но военнослужащий. Зайдут в тыл к врагу и с тыла действуют…

«Дивер-дивер-диверсант!» — запело в Ване красивое слово. А мать сказала:

— Намекал он, чтоб не тревожились. Вроде не война у него, писал, а работа.

— А за четыре года в отпуску ни разу не был?! — Ефрем усмехнулся, подкрутил кончики гвардейских усов. — Я с передовой и то отпущался… На спецзаданиях он, Алевтина, факт. Мы таким, как он, проходы в минных полях делали… Радоваться следует, что голову сохранил…

— Радуюсь, — сказала мать. — Израненный, поди…

— Вполне допускаю, — ответил Ефрем.

Сам Ефрем пока первый и единственный из фронтовиков, кто вернулся в Подсосенки. Есть еще дядя Володя Машин, но он не из армии пришел — из плена; больной весь.

А Ефрем появился в разгар половодья, когда к Подсосенкам ни с какой стороны не подступишься: кругом, на километры, вода и затопленный лес.

В тот день — помнит Ваня — никто поначалу не знал, что это он, Ефрем, прыгает со льдины на льдину, шестом отталкивается. Увидели такого смелого солдата в распахнутой шинели и с казенным сидором за спиной, — увидели и высыпали на улицу изо всех тринадцати Подсосенских изб женщины, старики, ребятишки. Чудо — и всё! Вначале молчали, но постепенно разволновались, закричали:

— Бери правей!

— Осторожней, дядя!..

— Куды ты, куды?

А у протоки, которую не перепрыгнешь, и вода в ней шла чистая, безо льда, — солдат присел на корточки и стал раздеваться. Он снял с себя одежду, перевязал ее ремнем, потом встал во весь рост и скомандовал, — ветер донес:

— Отвернись!

Но тут закричала Майкина мать — тетя Нюша:

— Ефремушка!

И другие нашлись бабы — узнали.

— Он, Остроум!

— Ефре-ем!..

Ефрем поплыл на спине, отгребаясь одной рукой, другую — с обмундированием и вещмешком — вытянутой вверх держал. А вылез на берег, сказал, прикрываясь, с упреком:

— Что ж, хорошие женщины, все лодки в растопку пустили?

Трое суток после этого в деревне гармонь играла — дядя Володя Машин старался, — и объявил Ефрем, чтоб похоронкам не доверяли: многие еще придут…

— У меня папанька кавалер, — чуть что задается Майка.

Кто же спорит: полный кавалер Ефрем Остроумов — ордена Славы всех трех степеней у него. И чин немалый: на погонах золотые лычки буквой «Т» расположены — старшина!

— Твой кавалер, а мой диверсант! — горячился Ваня. — Он мину под фашистский паровоз подложит — бах-бах!.. Знаешь как!..

— Ми-ину, — морщилась Майка, словно ей кислое в рот сунули, — мой папанька эти мины как семечки щелкал. Вот! Он сам рассказывал…

— А мой такую мину подложит — с бочку!

— А мой ее сковырнет!

— А мой из нагана — р-раз, р-раз!

— А мой из пушки…

— Откуда у него пушка? Врешь!

— Вот и была!

— Не было!..

Дрались даже, у Вани на носу глубокая царапина от Майкиных ногтей. Кровища хлестала — еле-еле подорожником залепил. Такая она, Майка, противная, но терпит Ваня — привык уже, да и живут через плетень — соседи.

Первая любопытствующая звезда с неба на землю смотрела, когда Ваня домой прибежал. И не с пустыми руками — лукошко малины лесной принес. Комары, правда, заели, живого места не оставили — на краю комариного болота малина растет.

Мать тоже с работы вернулась — из Еловки; она там счетоводом в колхозном правлении.

— Рожь налилась, в силе, — говорит она Ване, собирая на стол. — Не так чтоб густа, а колосиста. Приедет, Ивашка, твой отец прямо к готовому хлебушку…

— Долго он едет, — Ваня повторяет от матери не раз слышанное.

— Не говори, — вздыхает мать.

Они что-нибудь еще про отца сказали б и спать в потемках легли бы. — в лампе не то что керосина, духа керосинового с прошлой осени нет, — но в сенцах скрипит отворяемая дверь, кто-то идет к ним…

Это свой человек — совсем старая учительница Ксения Куприяновна Яичкина. Ваня считает, что ей сто лет или больше: мать рассказывала, что молоденькая девушка Яичкина еще при царе приехала в Подсосенки из города крестьянских детей учить да так и осталась тут навсегда. Царь-то когда был!.. А у Ксении Куприяновны все деревенские обучались грамоте — кто класс, кто два, а кто все четыре. Думали, что этой зимой помрет она, кое-кого и помоложе на погост свезли. О ней, бывало, кто-нибудь вспомнит, проберется через сугробы, печку ей истопит, водички нагреет: опять засветятся глаза у Ксении Куприяновны!

— Выпейте чаю с малиной, Ксения Куприяновна, — предлагает мать. — Мой добытчик сладкой малинки насобирал — покушайте!

Ксения Куприяновна поела-попила и маленькой ладошкой, как кошачьей лапкой, мягко утерлась.

— Вот что, Алевтина, — говорит она и ладошкой по столу пристукивает. — Мне сказали, будто председатель колхозную свиноматку на мотоциклет променял. Правду сказали?

— Правду, — мать наклоняет голову.

— А ты, счетовод, одобряешь?

— Самоуправствует…

— Свиноматка поросят принесла б, от поросят мясо, а от мотоциклета один дым. Какая польза от дыма?

— Нету пользы, — соглашается мать; говорит неохотно, отвернувшись. — Разберемся…

— Эх, Алевтина…

— Разберемся, — сердито повторяет мать. — Вам отдыхать следует, а не встревать…

— Алевтина! — Ксения Куприяновна кривым трясучим пальцем грозится; короткие седые волосы у нее из-под беретки выбились и тоже трясутся. — Ты как, непослушница, разговариваешь?!

«Вот вредная, — не нравится Ване, — на мамку кричит…» Однако мать слабо улыбается, говорит ему, Ване:

— Гнать надо такого председателя, а, сын? Поставим Ефрема Остроумова… Это будет председатель!

«Тогда Майка совсем загордится», — думает Ваня.

А в окно на небе уже золотой месяц виден; кажется Ване, что Ксения Куприяновна заснула над столом. Мать принялась постель разбирать… Однако Ксения Куприяновна вдруг окликает:

— Алевтина.

— Чего?

— Мне сегодня письмо поступило. От твоего Сергея Родионовича письмо…

Мать, взбивавшая подушку, замирает; молчит какое-то время; спрашивает — и в голосе у нее дрожь:

— Интересно — что ж он это?

— О школе тревожится. Учитель он — иль забыла? — хороший учитель…

— Нет, пастух! — отрезает мать. — Учитель должен при детях давно быть. Скоро занятия… Вон краснодвориковские учителя, которые не погибли, повертелись все!

— Школу просит подготовить.

— Бумаги ему не жалко — просить-то! Сколько можно… Володька Машин уже парты отремонтировал. Ефрем половицы заменил. А он про-осит!

— Ух, Алевтина! — снова грозится пальцем Ксения Куприяновна. — Твой муж слуга Отечества…

«И чего это мамка? — Ваня тоже недоволен. — Если отца какой-нибудь генерал не отпускает — виноват он, да?»

— У вас четыре мужа было, Ксения Куприяновна, пожили! — кричит, задыхаясь, мать, — Пожили! Вам что! А у меня он один, муж-то, и его четыре года не вижу, не слышу. С Покрова в каждом письме обещаниями кормит… Хоть бы уж не обещал!

— Дура! — тоже кричит Ксения Куприяновна, клюшкой об пол стучит. — Дура ты, дура!.. И Ваня кричит:

— Хватит вам!

Боится он, как бы от крика не рассыпалась Ксения Куприяновна — она же вроде пересушенного горохового стручка.

Но мать опомнилась; на скамью присела, подушку обнимает:

— Чего еще-то Сергей Родионович пишет?

Отдышалась Ксения Куприяновна, отсердилась, сказала:

— Чтоб без него начали уроки. Не приедет.

— Во-он как, — тянет мать, сильнее стискивая подушку. — Не приедет…