— Весело живете, — не без скрытой значительности заметил Митя.
— Есть немножко, — смущенно подтвердил Тимохин.
Митя, дабы не терять времени, пустил в ход собственноручно выработанную «методу» — как лучше и не вызывая подозрений вытянуть из собеседника необходимые сведения. Сказал с равнодушной интонацией в голосе:
— Впервые у вас, а вот подходил когда, вроде знакомого увидел. Мучаюсь сейчас: кто ж такой? Ведь встречал раньше, а не припомню… Сидел он сейчас с другими на бревнышках, в пограничной фуражке и клетчатом пиджаке…
— А! — бесхитростно воскликнул Тимохин. — В клетчатом, в зеленой фуражке… Да это Загвоздин Васька, бригадир наш полеводческий… Он как бы это… тоскует, глупо, факт, однако переживает: вчера жена ему четвертую девку родила… А встречать-то — на районном совещании каком-нибудь, поди, встречали. Его премировали…
— Возможно, — поддакнул Митя.
Никогда раньше не встречал, разумеется, Митя этого человека, но теперь-то, после подтверждения Тимохина, уж точно знал одного из тех, кто в горячую предпосевную пору занимается пьянством, используя для такой цели поповскую Пасху, — Василий Загвоздин, бригадир полеводов! Запомнит. «Один — ноль в нашу пользу», — отметил удовлетворенно про себя.
В маленькой избе Тимохина, собранной из тонких бревнышек, обмазанных по пазам глиной, угарного дыма уже не было — исходил от стола пряный аромат свежевыпеченного кулича, прикрытого чистой утирочкой, зазывно золотилось пленкой топленое молоко в кринке. Митя сглотнул неловкий ком и отвернулся — съежившийся желудок требовал своего, но и неудобно было: приехал-то не за положительным очерком — за фельетоном… Нет, тимохинский хлеб не для него, поперек горла встанет. Тимохин от души накормит, а ты ж после, выходит, его же салом ему по сусалам…
— Скидайте с себя, — предложил Тимохин, — развесим ваше имущество над жаром — в вид придет…
Митя разделся до трусов, а тихая жена Тимохина дала ему черный сатиновый халат (в таких на фермах ходят животноводы — «спецодежда»), и сказала она, кивнув на стол:
— Покушайте, пожалуйста.
— Правильно, — засуетился Тимохин, — наготовила она тут, напекла… Кому праздник, а мы и так съедим, подсаживайтесь…
Он метнулся в чуланчик, вынес оттуда графин, но Митя так протестующе замахал руками, так твердо сказал: «Нет-нет!» — хозяин затанцевал на месте, оправдываться стал:
— С устатку-то, после дороги…
— Нет!
— …от гриппа вроде вам… У меня, к примеру, язва, не потребляю, а вам-то, предполагаю, с устатку…
— Не могу.
— Тогда молочка выпейте, — сказал Тимохин, пристыженно унося графин на старое место.
— Молоко у вас аппетитное, — улыбаясь, сказал Митя, — стаканчик, спасибо, выпью.
— На здоровье…
Стакан, видимо, был мелким, а молоко действительно было вкусным — жадно налил Митя себе еще и по третьему разу налил; жевал пирог, рассматривал фотографии на стене, вправленные в одну общую рамку, — разные фотографии давних лет, любительские в основном: юные и старые лица на них, голопопые младенцы, толпа у гроба, снимок военного времени… На этой военной фотокарточке Тимохин был в пилотке, нахлобученной на уши; смотрел Тимохин в фотоаппарат добродушно, с легкой улыбкой и вроде бы чуточку досадуя, хотя и стесняясь сказать, что оторвали его от дела… Митя, любивший читать и слушать о войне, показал на снимок, поинтересовался:
— Воевали?
— Так… сбоку, — ответил Тимохин. — В саперах, по плотницкой, можно сказать, части… Мосты строили, бункера, еще для начальства… Четыре года.
— Награды имеете?
— За топор, што ль? — Тимохин, рукой махнул. — Эт кому медали положено — за стрельбу, разведку… Вот ранетый я, само собой, четыре случая… Одно тяжелое — в живот. Но опять же ведь как? При бомбежках и артналете…
Тут в дверь постучали; высокий девичий голос спросил:
— Дома вы, люди?
— А-а, Кланя, — узнал Тимохин. — Заходи, Кланя! — И пояснил негромко Мите: — Наш комсомольский секретарь, птичником заведует.
Кланя вошла — как солнышком осветила затененные углы тимохинской избенки, и Митю, конечно; стыдясь, запахивал он на груди сатиновый халат, спрятал под лавку босые ноги, а в сердце — почувствовал — что-то стронулось. Бывает же на свете такое!..
…Сотрясая станционное помещение, прогромыхал мимо без остановки товарный состав. У Дмитрия болел бок от лежания на жесткой скамье, затекли ноги, полушубок сползал с него и не грел. Дмитрий же улыбался в холодную темноту, смотрел в нее прищуренными глазами, вырывая из далекого минувшего времени картинки своей радужной юношеской жизни. Впрочем, радужной ли? А наверное, да. Ведь тогда, как только и бывает в юности, мир еще не виделся контрастно и резко, был он расплывчатым, мягким, заполненным светом — ходил Митя не уставая, радуясь своему присутствию среди людей и полагая, что все так же радуются, что есть на земле такой человек — Митя Рогожин.
Дмитрий угадывал сейчас себя прежнего — семнадцатилетнего. Сколько же забавного было в том пареньке, чистого и нетронутого! Но уже цепко, жадно вглядывался мальчик в окружающее — учился хитрить, и какая-то ложная многозначительность не по возрасту рано пробилась в нем. Он верил, что суждено ему многое, не так, как остальным, кто пока окружал его, — им пахать, сеять, до конца дней работать в районной газете, рожать детей в местном роддоме, не уезжать далеко… А ему? Мчаться вдаль, и эта сияющая даль откроется для него вот уже завтра, через год, может, от силы через два… И порученная ему поездка в колхоз «Заря» просто временный эпизод; он сделает все как надо, потому что председатель Тимохин по образу жизни и действий весь как на ладони, а он, Митя, весь в будущем…
Опять мимо станции проскочил состав — теперь, похоже, скорый: мелькание огней снаружи, через снежную завесу, громкие, встряхивающие сонное царство зимы гудки… Дмитрий вдруг подумал, что сейчас, по прошествии почти полутора десятков лет, он излишне пристрастно судит о т о м пареньке Мите Рогожине. Был он, конечно, самонадеянным и по молодости глупым был, мечтал о высоком, казался себе безгрешным и очень осуждал грехи других… «Да, — вслух сказал Дмитрий, однако невольно сказанное вышло с досадой, — все-таки субчик… Стыдно!»
Тогда Митя Рогожин, стремясь выглядеть равнодушным, выпытывал у Тимохина:
— Под кукурузу, разумеется, лучшие земли отводите?
— Все равно ж не возрастает… лучшие, можно считать…
В голубых тимохинских глазах было томление.
— Где ж эти земли?
— А за бугром…
— Я же шел по этому бугру. Глина!
— Все равно ж не возрастает…
— А какое вам дано твердое задание?
— Двести пятьдесят гектаров.
— А там и восьмидесяти не будет…
— Дак все равно ж!..
Тимохин сгасал; врать он, видно, не умел; попросил, вздыхая:
— Вы особо не расписывайте, а то меня в районе и так скребут в хвост и гриву… — Добавил: — Образование-то — три класса и четвертый колидор… Курсы — так они што?! Для бумажки… Насчет клевера иль, допустим, вико-овсяной смеси у отца в крестьянском хозяйстве обучался, а с южной царицей в толк не возьму, не наших кровей она…
— Науке верить надо, — посоветовал ему Митя, — научным рекомендациям.
В «Заре» на следующий день после пасхального гуляния уже пахали под яровые на выборочных местах: по возвышенностям, взгоркам. Надсадно, будто тужась, гудели тракторы, тонули колеса плугов в грязи, мерил глубину вспашки Василий Загвоздин — злой как черт, в сбитой на затылок пограничной фуражке, распахнутом ватнике. Митя ходил с ним рядом, задавал вопросы о разном; что-то не понравилось бригадиру, спросил хмуро:
— Под преда нашего копаешь? Зря! Мужик не для себя живет.
— Интересуюсь вообще, — не слишком уверенно ответил ему Митя.
— Он себе в карман не положит, — сказал Загвоздин. — Ты его не тронь.
— Посмотрим, — спокойно ответил Митя. — Прессе факты важны, а не эмоции.
Василий Загвоздин на это отмолчался — сразила его, возможно, Митина фраза; плюнул он себе под ноги и бросился от корреспондента прочь — наперерез трактору, потрясая кулаком, крича, чтоб тракторист сбавил скорость… А разговор с Митей у них еще состоялся — позже, через три дня.