В спальне очень большая, широкая, купленная по случаю кровать с металлической панцирной сеткой, покрытой нетолстым тюфяком. В углах под потолком деревянные ангелы – купидоны с бледно-синими крыльями и розовыми лицами, посеревшими за последние 150 лет.

В углах стен резные апостолы – высокие, худые, деревянные, спокойные, покрашенные.

На стене увеличенное фото печального, очень выразительного негра.

Одинокого негра.

Телефон звонит редко.

Эйзенштейн работал над историей советского кино; рукопись сохранилась.

Комнаты убирала, обед, очень жирный, очень тяжелый, готовила тетя Паша, которая служила у Эйзенштейна давно.

У нее были свои вечные кулинарные правила. Эйзенштейн обед не мог перемонтировать.

В том же доме, рядом с Эйзенштейном, жили кинематографисты.

У Эйзенштейна около батареи отопления лежал гаечный ключ. Условлено, что когда у Сергея Михайловича опять случится сердечный приступ, то он или тетя Паша постучит гаечным ключом по паровому отоплению. Тогда придут люди.

В ночь с 10 на 11 февраля труба отопления загудела. Поднялись наверх. Постучали сильно, но слишком поздно.

У Сергея Михайловича был уже не первый инфаркт.

Он имел слабое сердце с незарощенным отверстием между левой и правой стороной сердца. Детей с таким сердцем называют «синюшными». Сергей Михайлович прожил с таким сердцем пятьдесят лет. Сейчас преодоление этого прирожденного бедствия – простая операция.

На столе с разложенными книгами лежала страница последней рукописи Эйзенштейна. Он писал очередное исследование. Одна строка на листке изломана и перешла в запись:

«Здесь случилась сердечная спазма. Вот ее след в почерке».

Внизу страницы написаны слова, которые не напишешь, не умирая.

Написано: «Мать-Родина…»

Мне говорили тогда, что радио было включено. Он что-то слушал и писал, преодолевая болезнь и одиночество.

Предпоследний инфаркт случился с ним, когда он танцевал на товарищеском вечере с Марецкой, танцевал весело, как в молодости.

На столе лежали рукописи о любви Пушкина.

Эйзенштейн писал о Пушкине, о Гоголе, о цвете.

Очень трудно, невозможно писать о ненужности, о преждевременной смерти. Пока пишешь, кажется, что человек еще жив, дышит в горе.

Да, он написал на последних листах:

«Мать-Родина».

Он принес ей не только слово и цепь сплетенных движением рисунков, он принес мысль, новое представление о жизни, новые дороги мимо старых истоптанных и дальше их.

Знал русское искусство, архитектуру, живопись, поэзию, предчувствовал будущую архитектуру, знал живопись Франции, Испании, обновил в сознании человечества искусство Мексики, расширив словарь художественного мышления на целый материк.

В Мексике, истертой пустынями, утыканной заводами, принадлежащими чужестранцам, Эйзенштейн в профилях людей, в обычаях, в архитектуре показал бессмертие неведомой культуры.

Он не узнал склероза, мозг его остался свежим. Он мог еще много писать, снимать, спорить и читать на четырех языках, говорить новыми словами советского кино.

Он сохранил архив отвергнувшего его великого ревнивого тирана, учителя, вечно любимого Всеволода Мейерхольда.

Он сам был великим учителем, верным учеником и верным другом людей искусства.

Гроб покрыли старым золотым покровом, найденным и купленным Сергеем Михайловичем. Тело сожжено вместе с этим покровом: пепел смешан с золотом.

Когда Эйзенштейн умер, у него не оказалось врагов. Все любят вспоминать с любовью о великих мертвецах.

Знают ли люди, что дороги к великим не идут по их следам?

Классики отрицают близкое будущее. Они люди послезавтра.

Место, где была последняя квартира Эйзенштейна, теперь дорога: дом сломан.

Музей сохранил книги и рукописи.

Сергей Михайлович не выбрасывал бумаг, умел сохранять в них порядок.

Дороги, по которым шел Сергей Михайлович, трудны, но не зарастут травой.

Подвиг умения мыслить противоречиями, очеловечивать отношение людей к вещам, преодолевать инерцию восприятия, промывать мир – жив.

Жив подвиг.

Сергей открывал нам глаза на необычайность обычного и на вечность прошлого.

Не хочу утомлять читателя и кончаю трудную книгу о Сергее Эйзенштейне.

Его жизнь нельзя ни оспорить, ни принять целиком. Он и не ожидал и не желал, чтоб с ним соглашались. Хотел, чтобы с ним думали.

Он не уставал объяснять себя.

Шел, разговаривая в толпе, которая его не точно понимала, но поймет.

Он умер в ночь с 10 февраля 1948 года.

Черемуха

Черемуха растет по всей нашей стране – от Белого до Черного моря.

Любит черемуха расти по берегам речек, любит она лес – гущину. Цветет ранней весной белыми длинными кистями, иногда чуть розоватыми. Цветет черемуха ранней весной. Говорят, что в это время холодает; когда дуб распускается, тоже холодает, весна у нас всегда идет с перебоями.

Яснополянский сад сохранил в себе куски старой Засеки.

Есть в нем и правильные аллеи, сходящиеся лучами к одному месту, – там прежде оркестр играл, когда мать Льва Николаевича и дед его князь Волконский гуляли чинно, – сад потом рос как хотел, его часто перебивали, переделывали.

В том месте, где сняли, продав на снос, старый дом Волконского, выросли деревья. Получилась гущина.

Лев Николаевич хозяин хлопотливый; однажды заметил он – черемуха выросла на дорожке и заглушает орешник.

Черемуха эта росла не кустом, а деревом в сажени четыре в вышину, как записал Лев Николаевич. Была она кудрявая, развилистая, осыпана ярким душистым цветом.

Далеко был слышен ее запах.

Сказано: срубить черемуху.

Затюкал работник топором. Пришел хозяин, увидал, что черемуху на дороге рубят.

Сок так и хлюпал под топором, попадая в прежнюю тяпку, а черемуха вздрагивает гроздьями цветов.

Видно, судьба, подумал Толстой и начал рубить с мужиком вместе.

Всякая работа весела – весело и рубить.

Хозяин забыл о черемухе, о цветах ее. Только и думал о том, как ее поскорее свалить.

Толстой запыхался, положил топор, уперся с мужиком в дерево – дерево было такой толщины, что можно ствол взять в две ладони.

Качнули, дерево задрожало листьями, закапало росой; посыпались белые, душистые лепестки.

Еще налегли.

Точно вскрикнул кто-то в дереве.

Там, внутри дерева, как будто заплакало.

Затрещало в середине; дерево свалилось.

Оно разодралось у надруба и лежало, упираясь сучьями и цветами в траву; подрожали листья и цветы.

– Жалко, – сказал мужик.

Толстому тоже было жалко.

Прошли годы. Чистили опять заросшую дорожку. Рубили шиповник, лозу. Уперлись в черемуху.

Черемуха большая и толстая выросла под липой. Срубили легко, у самого корня: корень гнил.

Хотели оттащить черемуху, а она как будто прилипла, думали, где зацепило.

Работник нашел другой корень на дороге: черемуха почуяла, что не жить ей под липой, вцепилась сучком за землю, обратился сучок в корень. Старый корень бросила.

Тогда понял Толстой – выросла та, первая черемуха на дороге.

Хорошо цветет черемуха, хорошо пахнет весной, а ее рубят, не знают ей цены. А дерево, цветущее, живое дерево переходит с места на место.

Рассказ, который я передал, сокращая, называется у Толстого «Как ходят деревья» в книге для детского чтения.

Черемухой цвел Сергей Михайлович у нас в Москве, на Потылихе, на старом месте, где когда-то цвели вишневые сады, где когда-то старались снимать картины, где снимали в кино бой Александра Невского с немцами, где снимались Н. Охлопков, Н. Черкасов, Д. Орлов.

Черемухой цвел художник, вырос так, что виден был на миру.

Деревья вырастают как хотят.

Руководство в деле искусства сложно: не знаешь, что рубишь, что вырастет из посаженного.

Вот я сейчас пересуживаю работу Эйзенштейна, а переделать бы ее не смог – она ушла своей дорогой, вросла сучьями в землю, выросла в других картинах измененная. Живет по всей нашей земле от Черного до Белого морей, живет в Мексике за океаном, живет в странах, которые с нами спорят, живет в Японии и, изменяясь, цвести будет вечно.