Речи на митинге были сдержанны. Говорили, что русские, конечно, могут быть нашими союзниками, но они, в общем-то, – случайные знакомые.

На митинг пришли мирные люди посмотреть Чаплина. В грозном монтаже перед войной Чаплин на митинге был главным аттракционом.

Он выступил. Одет он в смокинг. Был необыкновенно элегантен. И это уже был аттракцион. Он был как будто совсем не Чаплин, поэтому его встретили аплодисментами.

Когда шум поутих, Чаплин произнес одно слово: «Товарищи!» Митинг захохотал. Когда прекратился смех, Чаплин повторил: «Именно так я и хотел сказать – товарищи!» Смеха уже не было. Зал недоумевал. Чаплин сказал: «Надеюсь, что сегодня в этом зале много русских, и, зная, как сражаются и умирают в эту минуту ваши соотечественники, я считаю за высокую честь для себя назвать вас товарищами».

Многие встали.

Чаплин сказал: «Я не коммунист, мне понятна реакция любого другого человека. Коммунисты такие же люди, как мы, страдают они так же, как и мы, и умирают точно так же, как мы. Мать коммуниста – такая же женщина, как и всякая мать» (Чарльз Чаплин, Моя биография, стр. 405).

Он говорил сорок минут. Эти сорок минут много ему стоили.

Птицы летят, пеленгуя свой путь неведомыми нам способами. Они летят по древним путям, иногда повторяя изгибы отсутствующих берегов. Они летят на старые гнезда. Великие люди имеют свойство пеленговаться правильно и изумительно, и они говорят поэтому странные речи.

Чаплин потерял свою чужую родину, должен был уехать из Америки, потому что Америка перестала его узнавать, он начал снимать печальные ленты о новых временах. Он уехал удачно, с деньгами, в Англию, которая его тоже не узнала. Потом поехал в страну классического изгнания – Швейцарию. Так в пространстве между государствами, в благополучном вакууме, живет Чарли Чаплин, который скоро и по возрасту начнет нас удивлять: не бессмертен ли он? При нем большое количество младенцев, но они, вероятно, уже выросли, пока я о них думаю. Он даже имел время снять несколько картин про богатых людей, про их веселую жизнь, и удивился, что эти картины не имеют успеха.

Этот великий человек вспоминает в своей книге про Эйзенштейна. Он завидовал Сергею Михайловичу, считая, что за ним стоят поколения культурных и образованных предков. Это не совсем так. Поколений интеллигентов у Эйзенштейна три-четыре – не так много. Чаплин – сын актера и актрисы. Но Чаплин говорит про Эйзенштейна и его работу:

«Фильм Эйзенштейна «Иван Грозный», который я увидел после второй мировой войны, представляется мне высшим достижением в жанре исторических фильмов. Эйзенштейн трактует историю поэтически, и, на мой взгляд, это превосходнейший метод ее трактовки.

Когда я думаю, до какой степени искажаются события даже самого недавнего прошлого, я начинаю весьма скептически относиться к истории как таковой. Между тем поэтическая интерпретация истории создает общее представление об эпохе. Я бы сказал, что произведения искусства содержат гораздо больше истинных фактов и подробностей, чем исторические трактаты» (Чарльз Чаплин, Моя биография, стр. 321).

На этих словах мы кончим рассказ о втором герое этой книги – о Чарли Чаплине, бедном мальчике, о молодом актере, игравшем роль бедняка в котелке, который потом оказался единственным человеком в котелке, потому что мир надел уже мягкие шляпы. Он уходит из нашей книги, великий человек, Чарли Чаплин, гражданин Швейцарии – страны, которая говорит на трех или четырех языках. На заводах Швейцарии приезжие рабочие, не граждане страны, они, вероятно, говорят на всех языках Европы. Прощай, Чарли, живи долго!

ЦОКС

Обширная горная цепь Тянь-Шаня, говорят, получилась в результате великого стяжения пластов, нагромоздившихся складками.

Складки дугами обращены в одну сторону; они прерываются гранитными массивами, прорвавшимися через молодые породы.

У крутых складок гор Ала-Тау – части Тянь-Шаня – стоит город, красивый и крутой.

Кажется мне, он самый зеленый город в нашей стране.

Арыки, быстро текущие по улицам Алма-Аты, говорливы.

В конце складок гор лежит ничем не замечательный овраг Каскелен. Овраг изолирован и залит солнцем; в нем Эйзенштейн и Шпинель поставили декорацию Казани. Декорации всего мира сделаны из фанеры. Эта декорация построена из травяных матов и дерюги.

Бегучий разум Сергея Михайловича украсил декорацию крепости Казани флагами, знаменами.

Бегут складки от ветра.

Бегущие складки флагов дают глубину декорации; дают ей реальность. Рядом с материей декорация и вправду кажется каменной.

Здесь В. В. Горюнов, великий гример, собственноручно сколотил балаган, в балаган поставил кресло и к креслу сам приделал подпорку для головы актеров.

Эта подпорка отличалась от подпорок старых фотоателье тем, что гримы, создаваемые Горюновым, предназначены для съемки в движении.

Горюнов не гримирует – он делает скульптурное лицо, улавливает ход усов, понимает бег волос в связи со строением черепа, с движением лица актера.

Перед встречей с экраном, на котором все будет заснято в движении, в кресле спит Н. К. Черкасов.

Длинную жизнь прожил Черкасов.

Он рассказывал, что первая его роль – водоросль. Извиваясь, он в какой-то пантомиме передавал движения водоросли. Он до кино выступал на эстраде, имитируя датского комика Пата.

Прежде чем сыграть Дон-Кихота в ленте Г. Козинцева всерьез, он в каком-то эксцентрическом представлении выезжал в латах Дон-Кихота на велосипеде.

Актеры, режиссеры, художники нашего искусства прошли через эксцентриаду.

В эксцентриаде «факсов» принимали участие прекрасный писатель Юрий Тынянов и глубокий знаток греческой трагедии и комедий Аристофана Адриан Пиотровский.

Молодой Черкасов играл старика, профессора Полежаева; профессор со старческой быстротой взбегал по университетской лестнице. Тонкие сильные ноги обвивались струящимися профессорскими панталонами. Сыграть молодостью старость, а не спрятать молодость сумел Черкасов.

Он умел воскресить тень Паганеля так, как мы прочли в молодости про Паганеля, географа и храбреца, в незабытых книгах Жюля Верна.

Он был Александром Невским и Горьким.

Кем он только не был.

Путь эксцентриады, если он проделан серьезно и вдохновенно, путь разнообразия театрального движения – серьезный путь.

Черкасов прилетел из Новосибирска в Алма-Ату.

Я не знаю, кем он был в Новосибирске; в Алма-Ате он был Иваном Грозным.

Он спал в кресле, его гримировали.

Он не был похож на Грозного, но он мог его сыграть.

Иван Грозный, как рассказывал про него Даниил Принц из Бухова, дважды побывавший в Московии в 1567 и в 1578 годах, – высокого роста; тело имел полное сил и довольно толстое; большие глаза его постоянно бегали, все наблюдали и никогда не были спокойны. У него была рыжая борода – густая и длинная; обритая голова с плотной щетиной почти красива. В гневе он был как бы безумен[46].

Царь был обременен событиями, устав от зрелища бега времени.

Время сжималось, подымалось складками гор, прорывалось извержениями.

Грозный не похож на сердитого старика с длинным посохом, изображенного в скульптуре Антокольского.

Грозный не разгадан, но увиден.

Во время разговора на церковном соборе, прозванном «Стоглав», обсуждались вопросы, как писать Иисуса: должен ли он быть благообразен или нужно показать смерть его мучительной и полной страданиями, как смерть всякого распятого.

Спорили.

Грозный сказал:

«Кому дано, тот бы писал, а кому нет – мало ли есть других занятий».

Людям, которые делали картину «Иван Грозный», «было дано». Дано им было в полную меру. Брали они вдохновение, как груз. Под грузом успевали разговаривать, вспоминая сегодня и завтра.

Вспоминая надежду.

Изменялся Черкасов по мере того, как изменялось познание Эйзенштейном Ивана Васильевича. Изменялась великая артистка Серафима Бирман, антагонист Грозного, человек одного рода с ним, одного дыхания.