На улицах Города появились кучки никуда не спешащих взрослых мужчин, горячо спорящих, кричащих и что-то доказывавших друг другу, к ним иногда начали ненадолго присоединяться женщины. Не молодые, конечно, но женщины. Всё чаще делали дефиле люди не совсем в милитари, а так… типа «ношу камуфляж для красоты». Теперь на маковке могла красоваться пятнистая фуражка; или из кусочка ткани пришиты карманы на брюки. Это было круто!

Появились новые странные звуки. Идёшь по улице и что-то стрекочет. Если верить фильмам, то это звук автоматной очереди. Но ведь никто не шарахается? Все продолжают жить обычной жизнью, чего шарахаться? Или вообще всё происходящее сюрреалистично?

Соседи внезапно вспомнили, что они, оказывается, не все одной нации! Как странно, Лида оказалась русской, вышедшей замуж за Борю – осетина, поэтому кто её сыновья по нации и с кем они теперь должны дружить, никто не знал. Не знали и сами сыновья… Отец Феди, хоть и замечательно говорил на национальном языке, оказался молоканином. Кто такие эти самые непонятные «молокане», Адель не знала вообще, похожи на русских, но, как выяснилось… Соседка сверху, Роза, мать пацанов-близняшек – удмурткой, вышедшей замуж за армянина – ключника, который в Большом городе держал частную лавочку. Но были ещё и какие-то странные названия – ингило. Это, оказывается, грузины, проживающие когда-то на территории Азербайджана и поэтому они «и не грузины вовсе», но и не азербайджанцы, а… татары. И невозможно было убедить ни одного, даже довольно образованного человека, что татары – это которые в Крыму, или Казани, а эти, которые «ингило», даже не знают, где Казань! Иткис оказались евреями; Яркендиев Миша, с которым папа иногда сподабливался до бесед, – узбеком, и ещё много разных национальностей появилось! Всё так же неожиданно выяснилось, что хозяева здесь именно жители республики, для которых национальный язык родной. Все же остальные, так сказали по телевизору, обнаглевшие, засидевшиеся гости, которым, «если они не понимают сами, надо указать на дверь»! Судя по поведению «хозяев», именно эти призывы, но пока произносимые как-то в шутку, начались потихонечку претворять в жизнь. И было очень странно видеть, что всё то, чему учили в школе, о чём кричали все и всегда, размахивая транспарантами и красными знамёнами, то есть о «дружбе, равенстве и братстве», на поверку оказалось таким хлипким. Сосед, ещё вчера распивающий в центре двора пиво вместе со своим корешом, вдруг решил, что ему не пристало здороваться абы с кем. Компрометирует его знакомство с «гостем республики». И неважно, что даже дед и прадед этого «гостя» родились здесь. Это уже не арий! Стало особенно стыдно быть «полукровкой». «Его мать – русская!» – говорилось теперь вслед, именно с той же интонацией, как раньше говорили: «Она испорченная!». За этой новой суетой именно на «испорченных» перестали обращать внимание, потому что «свои» не могли быть «испорченными».

Лёша всё чаще и чаще стал заговаривать о переезде в Грецию.

– Покатили, Адель, – говорил он. – Нам здесь нечего ловить. Видишь, многие уже начали готовить документы. Если Греция вас принимает, почему бы не попробовать что-то поменять в своей жизни? Давай официально зарегистрируемся, переедем в грецию, поступим там в университет, будем учиться и работать.

– И кем я там буду работать? – спрашивала Адель.

– А кем ты работаешь здесь?

– Так здесь хоть знакомые есть, родственники… язык знаю…

– Я просто тебе удивляюсь: люди платят такие бабки, чтоб стать евреями, немцами или ещё кем. Ты совершенно официально записана в паспорте «гречанка», фамилия у тебя греческая, а ты ждёшь не понятно чего!

– Так к кому я туда поеду?! На вокзале спать? Кто меня приглашает?

– К кому другие едут?! Попроси этого своего знакомого, которого ты в Большом Городе видела, ну, который ОВИР ждал, пусть он тебе визу пришлёт! Приглашение или как там это называется? Пойди, поговори! Он к тебе вроде неплохо относится.

– Так он с больницы рассчитался! Он там уже не работает!

– Домой сходи!

В принципе, в том, что говорил Лёша, ничего смертельного не было. Сходить можно, естественно, к кому угодно. Там точно не побьют и не поругают. К кому угодно, только не к Владимиру Ивановичу! Эх! Лёша! Если б ты знал… Ты бы не посылал меня с такой настойчивостью туда, где бы я вообще мечтала остаться на всю жизнь…

Она долго не могла себе представить, как можно без приглашения и предупреждения заявиться к чужим людям и что-то просить. Ужасно было и то, что Аделаида мозгами старалась принять: ничего не произошло, ничего не изменилось. Он ничего не знает и при последней встрече ни о чём не догадался. Владимир Иванович как был для неё недосягаемым, с другой, далёкой планеты, так им и остался. Один только маленький, малюсенький, микроскопический участок Аделаидиного мозга не желал мириться и верить в то, что Аделаида его больше никогда не увидит. Конечно, она с Владимиром Ивановичем попрощалась, всё чин-чинарём, пожелала «счастливого путешествия, успехов в труде и в личной жизни, кавказского здоровья и человеческого счастья», села в городской автобус и поехала домой. «Всё, – спокойно говорила она себе, – всё закончилось, не начавшись. И слава Богу! Чего тебе, собственно, от него нужно?! Ты сперва хоть для себя сформулируй свои странные желанья. Хочешь, чтоб он бросил семью и ушёл к тебе? Это не то, что смешно, это… это полнейший идиотизм. Даже думать или мечтать об этом просто стыдно перед собой». «Но, – тут же влезал тот самый маленький участок мозга на пару с внутренним голосом, – но тебе этого, собственно, и не нужно… Ты не сможешь с ним жить. Он намного старше тебя, у него свои привычки, к которым годами притиралась его жена; взрослые дети; друзья такие же седые, как он; есть родственники. Они всей семьёй ходят к ним в гости, гости приходят к нему. А кто ты?! Ты кто такая?! Убогая полузнакомая санитарка из хирургического отделения Городской поликлиники? Посмотри сперва на себя в зеркало, дорогая! Ты начала забываться! Ничего не изменилось – на тебе всё такие же толстые очки, и такое же толстое всё остальное. Если Лёша пока с тобой, это вовсе не говорит о том, что ты страсть как похорошела. Если быть откровенной, тебя всё ещё не покинуло ощущение, что Лёше от тебя что-то надо, ведь так? Давай реально смотреть на вещи!»

Адель знала, что именно ей нужно! И это было так страшно осознавать… Страшно, потому что тогда уж совсем непонятно, что она делает с Лёшей, зачем он ей, или она ему? Лёша, конечно, нравился Адель, он бы ей нравился, если бы даже выглядел в сто раз хуже, она без него скучала, но то, что она чувствовала по отношению к доктору-прозектору из городского морга, было совершенно другое! Она, к своему стыду и ужасу, окончательно и совершенно ясно поняла, что без него весь огромный свет ей не мил. Мир теряет краски, из звуков выпадают ноты. Чтобы просто, просто быть живой, ей необходимо слышать его голос. Закрывать глаза и видеть седой шаловливый чубчик, так не вяжущийся со всей аристократичной и строгой внешностью. Смотреть на острый скальпель в тонких, длинных пальцах Микеланджело, и затаивать дыхание каждый раз, когда он виртуозно погружает его в человеческое тело. Тогда сердце становится огромным, тесным и совсем не помещается в груди. Можно ещё ненадолго закрыть глаза и…

При воспоминании о том, что именно может произойти, если глаза действительно закрыть, Адель бросает в жар. Капельки пота увлажняют верхнюю губу. «Смогу ли я его ещё раз увидеть, после того, что произошло? Смогу ли общаться нормально, не синея и не заикаясь? – этот вопрос мучил её постоянно. – Только где теперь тебе с ним общаться, дорогая? Он скоро уезжает!»

«Так чего я хочу?! – в миллионный раз спрашивала она сама себя. И сама себе, до боли сдавливая виски и зажмурив глаза, миллионный раз отвечала: – Одного дня! Только одного дня! Но без любимого Лёши, без его жены и детей, без мыслей, без времени, без обязанностей, без никого! Без никого вообще! Выпасть из настоящего, очнуться в параллельном мире. Только я и он… Один раз… один день… Разве это так много? А ещё бывают любимые женщины. Женой может быть кто угодно, а любимая женщина одна».