– Пора, – пробурчал Новосельский, – с нашим ходом далеко не уйдешь.

Казарский холодно взглянул на лейтенанта.

– Распорядитесь поворотом, господин лейтенант, встать под все паруса, – сказал он.

Засвистели дудки боцманов, матросы ринулись по вантам[73]. На юте появился Скарятин, румяный и улы­бающийся, как всегда. Он щурил глаза от яркого утреннего солнца и что-то жевал.

– Ого! – сказал он, увидев турецкий флот, пере­стал жевать и широко раскрыл глаза.

– То-то «ого»! – усмехнулся Казарский. – С при­ятным пробуждением вас, Сергей Александрович.

– Уходим? – спросил лейтенант.

– Приходится, – ответил Новосельский.

Скарятин глянул на него и усмехнулся. Не узнать было в этом энергичном, подтянутом офицере рас­слабленного страдальца, явившегося на рассвете при­нимать вахту.

– Приободрился, Федя? Или зубки отпустили? – спросил Скарятин.

Он посмотрел на «Штандарт», быстро уходивший в открытое море. «Орфей» догонял его. Потом перевел взгляд на турецкий флот, ложившийся на курс пре­следования «Меркурия». Он долго следил за неприя­тельскими кораблями. Потом поднял голову на пару­са брига, прикинул его ход, снова взглянул на турок и почесал за ухом.

– Придется пороху понюхать, пожалуй? – спросил он Казарского.

Тот усмехнулся своею сдержанной улыбкой.

– Вещь допустимая-с.

Утро разгоралось все ярче и роскошнее. Длинные облака, лежавшие над горизонтом, поднялись выше, распушились, округлились и, сверкая белизной, тихо плыли по краю голубого неба, как белогрудые фрегаты. Море искрилось и блистало тысячами солнечных зайчиков. Ветер снова переменился, зашел теперь от берега и дул легонько и ласково, едва наполняя па­руса кораблей. «Штандарт» и «Орфей» приметно ото­рвались и ушли вперед. Они обязаны были срочно из­вестить адмирала Грейга о выходе в море турецкого флота. От быстроты, с какой придет известие, зави­село многое. Они уходили со всей скоростью, на ка­кую были способны, вынужденные предоставить «Меркурий» его судьбе, полагаясь на мужество и опытность Казарского.

Долго смотрел Казарский вслед уходящим кораб­лям, и на короткое мгновение его серые холодные глаза затуманились грустью. Он нахмурился и по­смотрел на своих офицеров. Командир увидел муже­ственные и решительные лица людей, готовых выпол­нить свой долг до конца. Лицо его прояснилось, и он направил подзорную трубу в сторону неприятеля.

Основная масса турецкого флота держалась при­мерно на одном и том же расстоянии от брига, но два больших трехдечных корабля отделились от осталь­ных и заметно приближались.

Между тем на бриге корабельная жизнь шла обычным, установленным порядком. После тщатель­ной уборки судна была совершена торжественная це­ремония подъема флага. Люди позавтракали и разо­шлись по своим боевым постам.

Солнце поднималось все выше и выше.

«Штандарт» и «Орфей» уже только белыми пят­нышками виднелись в голубом струящемся мареве далеко на горизонте... Турецкий флот порядком от­стал, но два корабля, преследовавшие бриг, медлен­но настигали его. Уже простым глазом можно было видеть все их паруса, а в подзорную трубу – рассмот­реть флаги и сосчитать количество пушечных портов.

Казарский, тщательно следя за малейшим движе­нием ветра и его направлением, искусно маневрировал. Ему удалось выжать из брига весь ход, на который тот был способен. У штурвала стоял старый, заслу­женный матрос Максимыч, помнивший еще времена Сенявина. Он чувствовал судно, как хороший наездник коня, и, повинуясь каждому жесту Казарского, за несколько часов напряженной работы не потерял ни одного порыва ветра.

Но все было напрасно: быстроходные вражеские корабли приближались неотвратимо. Все уже видели, что головной преследователь, стодесятипушечный трехдечный корабль, был под флагом капудан-паши, а второй, семидесятипушечный корабль, – под флагом паши[74].

В полдень поручик корпуса штурманов Прокофьев, как обычно, производил на юте наблюдения высоты солнца для определения места корабля в море. Это был молодой застенчивый человек, широкоплечий и коренастый. Он стоял спиной к группе офицеров и ловил солнце секстаном[75].

Скарятин посмотрел на него и, подмигнув Ново­сельскому, сказал:

– Бог его знает, что ждет сегодня нас, а фрегат-то вечерком уже прибежит к эскадре. Что бы ему по­слать к нам гичку за письмами! Нет у людей сооб­разительности...

Руки Прокофьева, державшие секстан, дрогнули, шея и уши покраснели.

Казарский, улыбаясь, погрозил пальцем лейте­нанту.

– Как полагаете, любезный Иван Прокофьевич, – сказал Казарский, когда штурман окончил свои наблюдения, – через сколько времени неприя­тель приблизится до расстояния действительного пу­шечного выстрела?

Штурман посмотрел на командира, потом на ту­рецкие корабли.

– Если ветер не переменится, полагаю, часов око­ло трех будем в зоне действительного огня-с.

– Да, я тоже так думаю. Однако я надеюсь, что с полудня ветер упадет часов до четырех-пяти. Тогда мы сможем на веслах уйти подальше. А там толь­ко бы дождаться темноты...

– Разрешите идти?

– Идите, благодарю вас.

Около часу дня ветер и в самом деле начал сти­хать. На бриге люди повеселели и стали готовить вес­ла. Однако затишье не продлилось и получаса. Ветер посвежел, и около половины третьего стодесятипушечный корабль капудан-паши открыл огонь из погон­ных орудий[76]. Белый дым клубом всплыл над бу­шпритом[77] турецкого корабля, и ядро, не долетев до брига, подняло на воздух белопенный столб воды.

– Господа, – сказал Казарский, – попрошу всех на ют для военного совета.

Вестовой Васютин помчался за Прокофьевым.

За кормой было тихое голубое море и на фоне синего неба – белокипенные выпуклые пирамиды: паруса турецких кораблей, резавших воду уже совсем неподалеку. Их черно-белые корпуса были ясно раз­личимы.

Время от времени над кораблями полыхали обла­ка дыма и таяли на парусах, расплываясь клочьями. На воде всплескивали фонтаны, похожие на сахар­ные головы. С каждым разом они возникали все бли­же и ближе.

Казарский кивнул Прокофьеву, торопливо подняв­шемуся на ют, и выпрямился.

– Господа, положение наше не требует поясне­ний. – Он указал рукой в море. – В сих чрезвычай­ных обстоятельствах я желал бы узнать ваше мнение о мерах, которые нам надлежит принять. Соглас­но уставу, начнем с офицера, младшего чином. Пору­чик Прокофьев, прошу вас.

Услышав свое имя, Прокофьев опустил руки по швам. Кровь отлила от его ярких юношеских щек. Он искоса глянул за корму и увидел белое облако, всплывающее к реям турецкого корабля.

Бум-м-м! – прокатилось по морю, и белые столбы воды поднялись вверх саженях в пятидесяти от брига.

– Мнение мое, – твердым голосом сказал Про­кофьев, подняв на Казарского ясные голубые гла­за, – защищаться до последней крайности и затем взорваться вместе с бригом.

Он густо покраснел и смутился так, будто сказал что-то очень нескромное.

– Мичман Притупов?

– Присоединяюсь к мнению поручика Про­кофьева.

– Лейтенант Скарятин?

– Согласен с мнением штурмана.

– Лейтенант Новосельский?

– Согласен с господином поручиком.

Щеки Казарского порозовели. Холодные серые глаза блеснули воодушевлением.

– Благодарю вас, господа! – сказал он. – Иного решения я не ожидал от русских офицеров, предан­ных своему отечеству. Я присоединяюсь к мнению господина поручика. Разрешите, я прочту текст, кото­рый мы впишем в шканечный журнал: «На военном совете брига «Меркурий», состоявшемся сего четыр­надцатого мая тысяча восемьсот двадцать девятого года, в присутствии господ офицеров брига, решено: защищаться до последней крайности, и если будет сбит рангоут или откроется течь, до невозможности откачивать оную, тогда свалиться с которым-либо не­приятельским кораблем, и тот офицер, который оста­нется в живых, должен зажечь крюйт-камеру. Мнение сие подал корпуса штурманов поручик Прокофьев, и прочие офицеры единогласно к нему присоедини­лись». Все! А теперь, господа, исполним свой долг перед отечеством.