У поручней стоял толстенький и коренастый пере­водчик и смотрел на медленно надвигающиеся ко­рабли.

– Христофор Георгиевич, – сказал ему Казарский, – вы бы шли вниз, голубчик, здесь будет жарко.

Грек покраснел, насупился и сказал:

– Господин капитан, дайте мне ружье.

– Не стоит, голубчик, идите вниз, – повторил Казарский.

– Господин капитан! – переводчик прижал к гру­ди оба кулака и заговорил тонким, срывающимся го­лосом. Ни в его лице, ни в его фигуре на этот раз даже насмешливый Скарятин не смог бы найти ни­чего смешного. – Господин капитан, дайте мне ружье! Ми солдат есть. Ми три раза турецкий пуля есть. Ми раньше большой семья бил. Всех турка убила. Братья бил, сестра бил – теперь ми одна осталась. Одна!

Христофор поднял кверху палец и посмотрел на офицеров, и они отворачивались, не выдерживая это­го взгляда.

– Дайте ружье господину переводчику! – сказал Казарский. – Свистать всех наверх! Выстроить команду! – приказал он.

Команда брига выстроилась на шканцах.

– Братцы! – обратился к матросам Казар­ский. – Враг силен, отступление невозможно. Мы – русские моряки и не посрамим своего звания. Госпо­да офицеры решили биться до последнего и затем взорваться вместе с бригом. Я надеюсь, что и матро­сы не запятнают чести андреевского флага. Я не со­мневаюсь в вас, боевые мои товарищи! Помолимся богу, по обычаю переоденемся во все чистое – и в смертный бой за матушку Россию! Ура!

– Ур-р-ра! – загремели матросы, и гром этого «ура» слился с громом пушек турецких кораблей и заглушил их.

Казарский, подойдя к шпилю, выдернул из-за поя­са пистолет и положил его на шпиль.

– Последний, кто уцелеет, выстрелит в крюйт-камеру, – сказал он. – Быстро переодеться, ребята, и по местам!

Матросы ринулись в жилую палубу. Казарский подошел к Максимычу. Старый матрос, расставив ноги, стоял у штурвала. Голова его была не покрыта, и сивые, будто морской солью убеленные волосы куд­рявились тугими кольцами. Выцветшие голубые гла­за рулевого с маленькими и острыми зрачками пере­бегали с парусов на самый конец бом-утлегаря[78]. Могучие, корявые, как дубовые корни, руки легко вертели тяжелое рулевое колесо. От его искусства в зна­чительной степени зависел успех боя: Казарский ре­шил маневрировать так, чтобы избегать продольных залпов противника, наиболее губительных для парус­ного корабля. Вражеские ядра пролетают тогда вдоль всего корабля, круша мачты и паруса один за другим и поражая людей на палубе от носа до кормы.

– Ну, Максимыч, на тебя надежда, – сказал Казарский.

Старик насупил брови.

– Рад стараться! – ответил он сиплым басом. – Авось потрафим, ваше благородие, – продолжал он, помолчав. – И французов бивали, а что этой турки рыбам скормили, то даже и сказать нельзя.

Казарский усмехнулся и отошел к офицерам, ожи­давшим его распоряжений. Матросы в чистом платье один за другим торопливо выбегали из кубрика.

– Господа офицеры! – отрывисто заговорил Ка­зарский. – Расставить людей по местам... Ял за кор­мой обрубить... Погонные орудия перенести с бака...

Бум-м-тра-рах! Ядра с корабля капудан-паши про­свистели над ютом и, прорвав грот-марсель[79], ухнули в море. Огромный корабль, раскрыв все паруса, налетал с кормы, окутавшись пороховым дымом. Вто­рой шел чуть подальше, еще вне пушечного выстрела.

Казарский, прищурив глаза, смотрел на надвига­ющуюся громаду, и в памяти его вдруг встала карти­на из далекого детства: огромный черный индюк, взъерошив перья, растопырив крылья, грозно наска­кивает на маленького белого петушка.

– Веселей, веселей, ребята! – крикнул Казарский матросам, которые под руководством румяного Скарятина быстро и ловко устанавливали на корме погонные пушки, перенесенные с бака.

Рыжеватый крепыш Васютин, обычно сверкающий белозубой улыбкой, хмуро схватив топор, прорубил днище у яла и потом двумя ударами обрубил тали. Ял с плеском плюхнулся в воду и, полузатопленный, стал быстро отставать, покачиваясь между бригом и надвигающимся кораблем капудан-паши.

Бум-м! Снова окутался дымом бело-черный кор­пус турка. 3-з-з-чах-чах-чах! – завыла и затрещала по рангоуту брига картечь.

Щепа полетела на головы моряков, и свинцовые шарики со стуком запрыгали по палубе.

– Не видели, что ли, гороху, ребята? Давай, давай! – веселым голосом крикнул Скарятин замяв­шимся на секунду матросам. – Так, хорошо! – Он проверил прицел пушек. – Первая!

Кормовые орудия брига открыли огонь по туркам. На душе стало веселее, когда загремели свои пушки и над палубой поплыл свой пороховой дым. Скарятин ударил брандскугелем[80], который завяз в сетке бу­шприта вражеского корабля и задымил. Турки кучей кинулись тушить.

– Не любишь? – засмеялся лейтенант. – Вторая!

И картечь ударила по толпе.

– Хорошо, Скарятин! – крикнул Казарский и предостерегающе обернулся к рулевому: –Максимыч!

Могучий турецкий корабль покатился вправо, от­крывая свой высокий и длинный борт, зияющий де­сятками жадно отверстых пушечных портов. Еще не­сколько секунд – и загремит всесокрушающий про­дольный залп вдоль брига, снося и сметая все на своем пути, от кормы до носа.

Но Максимыч, нахмурившись, уже крутил штур­вал.

Раздался такой гром, что, казалось, море отхлы­нуло от бортов брига. Молнии побежали вдоль турецкого корабля, он весь окутался багрово-серым дымом, но «Меркурий» уже изменил курс, отклоняясь к се­веру. Масса металла с могучим шумом промчалась мимо и шумно ухнула в море, изрыв его белопенными всплесками. «Меркурий» также дал картечный залп всем бортом по палубе турка, и пока тяжелая громада вражеского корабля медленно делала поворот, легкий бриг быстро уходил из зоны огня, терпя урон только от погонных орудий.

В течение получаса «Меркурий» маневрировал, уклоняясь от губительного огня мощной вражеской артиллерии. Но около трех часов дня туркам с их значительным преимуществом в ходе удалось загнать бриг между двумя кораблями. Загремели бортовые залпы девяноста пушек. Оба корабля, бриг, море на большом пространстве окутал едкий пороховой дым.

Непрерывный грохот и треск стоял на палубе бри­га, молнии выстрелов то и дело пронизывали медлен­но расплывающиеся дымные облака.

Турки стреляли картечью, брандскугелями, книпелями[81], в клочья рвущими такелаж[82] и разбивающи­ми рангоут.

Отстреливаясь обоими бортами и терпя жестокие удары, «Меркурий» качался и вздрагивал так, что шатались мачты. Скарятин и Новосельский муже­ственно и хладнокровно командовали бортовою артил­лерией. Прокофьев и Притупов с группой матросов во главе с Васютиным поспевали повсюду, заменяя порванные паруса, обрывки такелажа, на ходу чиня повреждения в рангоуте. Порою корабли сближались настолько, что команды открывали ружейный огонь, и Христофор со своим ружьем не отставал от других. Дым разъедал глаза, облаками ходил по палубе, за­валенной обломками, залитой кровью.

Над всем этим хаосом царил звонкий голос Казарского, в рупор отдающего приказания. Острый глаз Максимыча, казалось, пронизывал заволакивавшие море тучи дыма, и поворотливый, легкий бриг вертел­ся в дыму и пламени, отражая и нанося удары напра­во и налево, словно ловкий фехтовальщик. Несмотря на жестокий огонь вражеской артиллерии и значитель­ные разрушения, «Меркурий» пока еще не получил смертельных повреждений.

Вдруг из густого серого облака на расстоянии пи­столетного выстрела вынырнул бушприт стодесяти-пушечного корабля. Морской ветер, разрывая порохо­вой дым, клочьями уносил его между изорванных, но могучих парусов. На палубе хорошо можно было раз­личить закопченные, яростные лица турецких матро­сов, грозивших ружьями, топорами, саблями.

– Сдавайся, спускай паруса! – кричали по-рус­ски с корабля капудан-паши.

В ответ матросы на «Меркурии» открыли беглый огонь из ружей. Скарятин, сердитый и чумазый, как трубочист, ударил всем бортовым залпом. Спасаясь от губительного огня, турки повалились на палубу.

Корабль стал разворачиваться, чтобы дать ответ­ный залп. С другого борта «Меркурия» показался другой корабль.