— Обойдешься.

— Целуй, целуй!

— Не заслужил…

— Пошто?

— Пить надо меньше, — ласково укорила жена, да и звучно чмокнула Степана в щеку.

— Эх, умели мы и наши отцы и деды жить по-божески, по-русски, — певень поставил гармонь на лавку. — А уж наши ребята-внучата жить разучились. Да, старики баяли: живут, как нелюди, и помрут, как непокойники…

— Кого городишь, старый Мазай?!

— Городи не городи, Наталья, а в городу глянул: худо живут, не жалеют друг друга…

Разговор мало-помалу тоныпал, сникал, разом со Степановой головой, опадающей на столешницу, но рыбак еще встряхивался, настырно боролся с хмельной дрёмой и усталью, а глаза сами по себе закрывались. Они уже сидели вдвоем: старуха ушла спать, хозяйка выбежала во двор по-хозяйству. Вскоре вернулась и затормошила муженька:

— Всё, иди падай, Степан. Хва поди языком-то молоть, уморил гостя.

— Да нет, ничего, интересно послушать, — вяло отозвался гость, давно уже желающий на свежий воздух… перекурить.

— Ты, злодеюшка, ой, варвар-сомуститель, за что ты мучаешь, девчоночку меня, — очнулся и запел Степан, игриво оплёл рукой стоящую подле него хозяйку. — Но чо, Натаха, добрая деваха, может, по рюмочке нальёшь? Есть поди заначка.

— Ой, отчепись, старый хрыч, — ворчливо, но с притаённой утехой отозвалась хозяйка, отпихнула игривого муженька, коротко и мимолетно глянув на гостя со смущённой улыбкой, пуще омолодившей закатное лицо. — Какие рюмочки?! Иди спать. Лежа качает… И человек с дороги устал.

— Никого ты, моя бравая, не понимаш. Мы выпивам, а у его тут самая работа, — може, чего доброго пропишет… Ну, плесни по рюмочке?..

— У тебя из ушей скоро польётся. Спи иди.

— Ничо, ничо, на том свете отоспимся.

— Кто отоспится, а кто намается… Ложись, ложись, Степан. И парню надо выспаться, ежли утром к рыбакам наладились.

— И то верно, пей вполпьяна, ешь вполсыта — проживёшь до ста. — Степан с трудом оторвался от лавки и, покачиваясь, разминая затёкшие ноги, побрел на воздух, взглядом поманив за собой гостя.

В ограде Игорь лицом к лицу столкнулся с Леной; оба тревожно замерли, глядя в глаза, не ведая что молвить, и девушка, обойдя гостя, взбежала на крыльцо. А тут и Степан окликнул:

— Ты где, паря, потерялся?.. Не обижайся, сынок. Набухтел вагон да маленьку тележку, — договаривал Степан под звездным небом. — Верно, старый Мазай… Но, паря, подумаю о нонешней жизни, голова пухнет, — всё на раскоряку. Аж зло берёт.

— Не надо близко к сердцу принимать, — посоветовал Игорь. — Проще надо на жизнь смотреть.

— Может, оно и верно, да не выходит… Дорогу-то на фатеру найдёшь?

— Найду, не великий город.

— Отдыхай. Утречком забегу. На Красну горку сбегам. Ночку с рыбаками заночуешь, посмотришь. А я уж, паря, на покос. Как бы, бляха-муха, на Илью не задожжило. Вон и месяц красный, и звезды заиграли — ненастье ворожат. До Ильи и поп дождя не намолит, а после Ильи и баба запаном[49] нагонит. До Ильи бы нам зароды сметать…

— А когда Ильин день?

— Сёдни какое?

— Кажется, двадцать девятое июля.

— А Илья-громобой второго августа… С сеном бы, паря, разделаться, и никакой печи, полеживай на печи. Но не поспеем, однако… Я и так с этим городом три дня потерял. Я же чо поехал-то: друга хоронить, Царствие ему Небесное. Всю Европу на брюхе проползли, под одной шенелкой ночевали, баланду из одного котелка хлебали… — рыбак вздохнул горько и махнул рукой. — Заодно и пилу «Дружбу» добыл… Ну, пошли спать. Утро вечера мудреней…

На том и распрощались.

С крутого яра… воистину, Яравна… Игорь спустился к озеру и по дощатым мосткам, с коих брали воду, забрался в лодку, зачаленную бичевой, вывернул руку к месяцу, чтобы глянуть на часы; время было, как говорят в деревне, целое беремя, — аж двенадцатый час; и всё же не хотелось тащиться в учительскую фатеру и в скучном одиночестве засыпать, к тому же сытая, разгорячённая хмелем утроба грузно давила на кости, и нужно было выгуляться.

Сонно светил раздобревший, оплывший месяц, словно гляделось в озеро, как в стемневшее зеркало, румяное девичье лицо. Поигрывали и, срываясь, падали в воду реденькие звезды; и рыбачья заимка под красным месяцем казалась нежилой, брошенной жизнью, — даже собаки не брехали. Глухо на заимке, лишь в памяти хмельного паренька ожил простуженный или прокуренный девий голос:

Свет переспелого месяца выстилался на воде рябой полосой, словно уходила в край неба проселочная дорога, сжатая чёрным лесом, усеянная палым, взблескивающим на ветру, осенним листом; тихие незримые волны катались по прибрежной гальке, баюкали, ворожили сон, лаская, со сладким чмоканьем целуя лодку. Тишь да гладь — Божия благодать, что так манила Игоря, вдруг уставшего от городской суматохи. Он откинулся на широкой кормовой скамейке и, оглушенный, укутанный тишью, убаюканный вкрадчивым шелестом волн, словно колыбельным мотивом, завороженный сонным перемигом звезд, вдруг забылся коротким сном, где привиделась Елена…не Ленка из малолетства, а нынешняя, щедро созревшая… и данишняя подруга сиротливо прижалась, печально и смиренно заглядывая в глаза… Ох, завершилось бы короткое забытье грешным помыслом, но Игорь вдруг очнулся, встряхнулся, почуя на себе пристальный взгляд. Лена…учуял он, хотя и не разобрал в темени… выжидательно глядит с крутояра, стесняясь подойти ближе. Душа всполошилась, и, боясь, что видение угаснет в потёмках, как оборвался утешный сон, Игорь хрипло и нервно спросил:

— Лена?

Молчание — робеет….

— Лена… — ничего лучшего не придумав, торопясь заплести мало-мальский разговор, Игорь попросил: — Будь добра, принеси спички? Кажется, на окне забыл.

Вытянулись томительные минуты, и наконец, хрустя песком и галечником, девушка спустилась к воде, подала брякнувший коробок на вытянутой, настороженной руке, и парень быстро заговорил:

— Ты что, Лена, не узнала меня?

— Да сразу узнала.

— А в застолье не пришла… Богатая стала, зазналась?

— Богатая… Сундук с приданным коленом прижимаю… На книги разорялась, полстёпки, бывало, в книготоргах, в «букинистах» оставляла.

— Знакомая картина, — улыбнулся Игорь, вспомнив свои книжные полки, нагороженные до потолка, битком набитые книгами. — Барахла-то не брала?

— Нет, русская классика, история да краеведенье.

— Присаживайся, хоть поболтаем… Детское время не вышло?

Лена засмеялась:

— Дети уже давны-ым-давно седьмой сон видят.

Девушка легонько, чтобы не опрокинуть лодку, присела на борт, подставив любодейным мужским глазам крутую, мягкую спину, туго затянутую платьем, отчего зримо и маняще проступили две сокровенные пуговки, на которые парню хотелось нажать, как на кнопки, после чего непременно отворится потайная дверь и глаза счастливо ослепнут от золотисто сверкающей роскоши. Велик и тёмен бесовский искус, а потому, лишь силком удерживая взыгравщую руку, подумал: «Вот тебе и девочка-припевочка, нарошечная жена…»; и опять из детства явился в память потайной черёмуховый палисад, услышался испуганный шепот…

— Сколько лет, сколько зим… Отец говорил, в детском саду…

— В саду… Да ребятишек мало, слезы одни. Закроют скоро.

— Да-a, жаль, — улыбнулся Игорь и…с девицами наловчился… стал плести словесные тенета, — авось запутается, пташка, — абы не молчать, абы не ушла. — Ну-у, надо Яравне взять повышенные социалистические обязательства, чтобы в текущем году приплод составил сто процентов от каждой… — Игорь чуть было не ляпнул «овцематки».