— Сиди уж… писа-атель, — усмехнулась хозяйка. — Прижми тёрку, пока не стёр.
— Не-е, напишу. Вот при Сталине был порядок. Щепку в чужом дворе не возьмут.
— Порядок — на крови, от страха, — поморщился Игорь.
— Не скажи, паря. И страх, и совесть…
— Сталин двадцать миллионов сгубил…
Степан едко засмеялся и горячо, запальчиво срезал ши-ибко грамотного земляка:
— Кому ты, Игорюха, веришь? Клятому Западу?.. Им Россия вечно поперек горла, спят и видят, как бы ее угробить. С три короба наврут, а наши…и враги, и дураки… подберут, по дворам понесут. Двадцать миллионов… С потолка, паря, взяли. Я ведь газетки почитываю, и книги, и голова на плечах… На Западе писали: мол, русские немцев трупами завалили, кровью залили. Мол, опять же, двадцать миллионов погибло, а немцев всего ничего. Дак взяли и мирное население с военным посчитали, вот оно и вышло. Немцы же и с мирным населением воевали…вспомни лагеря, сожженные деревни… а русские не, русские мирных людей не трогали. Не… Вот немцев и погибло меньше… А Сталин создал Великую Империю… да на крови, иначе не можно — кругом, паря, враги… Вот читал я книгу про Чингиз-хана, наши буряты его чтят. Племена монгольские веками друг друга резали. Ханы власть делили, степь кроили. А паны дерутся, у холопов чубы трещат. Короче, веками кровь народная лилась. Пришел к власти Темуджин, Чингиз-хан, словом. И чо?.. Решил усмирить ханов, чтобы кровь монгольская не лилась. И чо?.. Завоевал племена, вырезал ханскую верхушку, и зажил простой народ в мире и согласии, и родилась Великая Степная Империя. Так же Иван Грозный, вырезал смутьянов, создал Царство Русское. А Сталин, паря, создал Великую Советскую Империю…
— Ну ладно, Чингиз-хан вырезал ханскую верхушку, — загорячился и возбужденный Игорь. — А Сталин — цвет культуры и науки, простой народ.
Степан сник, тяжко вздохнул:
— Да, Сталин в одном, паря, крепко просчитался. Не усмотреть за всей Империей. Разве мог он знать тысячи расстрельных дел?! Не мог. Он вокруг себя врагов народа истреблял, а по краям и областям засели жиды в НКВД и секли русский народ, аж перья летели. Шолохов — великий писатель, степью от их ушёл, и Сталин же и спас его… Если бы не Сталин, жиды бы мигом угробили страну, сдали Западу. Вон Хрущев…свинопас, кукурузник… ежли бы Брежнев не дал пинка под зад, давно бы страну ухань-кал. Но и Брежнев мягкотелый… Русский народ любит крепкую отеческую руку — суровую, но справедливую, чтобы — и страх, и совесть. Иначе… кто в лес, кто по дрова…
Тут встряла в разговор и старуха:
— Извередился народ. Волю почуял… Ни страха Божья, ни строгости, ни в чём укороту. Одно винище, табачище да срам на уме. А про то и печи нету, что душу луканьке продали, на демонские соблазны выменяли. В грехе купаемся, прости господи. —
Старуха, обернувшись к божнице, глядя на иконы, потаённо посвечивающие из угла, осенила себя испуганным крестом. — А про то переживанья нету, что душе без Бога, душе грешной без раскаянья в геенне огненной маяться веки вечные… Эх, одолели черти святое место…
Вот так же, бывало, говоривала старая Христинья, Игорева бабка, а тётка Фрося жалобно вздыхала, слезливо глядя на любимую икону Казанской Божией Матери.
— Верно, мать, — с почтительным дивом всмотрелся Степан в старуху. — Вот и мать говорит, а она у нас свята душа на костылях. Каковы веки, таковы и человеки… Нет, паря, деды наши веками жись ладили, а мы!.. — Степан хлопнул ладонью об ладонь, — всё переломали, всё порушили. Ломать не строить. Вот и маемся….
Игорь отметил про себя, что Степан, чем дальше ширил разговор, костеря нынешнюю жизнь и подлаживаясь под старуху, вознося досельную, при царе-косарё, и чем больше блуждал в словах, тем сильнее нервничал, — нервный, видно, стал во хмелю. А раньше был тихий, смирный. И хоть затяжелел гость от обильных наедков-налитков, запихнув в себя ещё и чай, хоть и глаза с дорожного устатка начали мало-помалу слипаться, всё же чутко слушал Степановы говоря, умещая их на отведенный в памяти шесток, — авось сгодятся, — журналист, всё же. Он бы даже чиркнул кое-что в блокнот, завязал чернилами узелок на память, но как-то неловко было писать в вольном застолье.
— Но-о, опять старый Мазай разболтался в сарае, — привычно пробормотал Степан.
Гость вышел перекурить в ограду… хотя ограда в неогороженной усадьбе вмещала и чернеющий таёжный хребет, и звездное небо, и озеро, где ночными рыбами всплывали, тонули в пучине мерцающие звезды. Когда вернулся, Степан плеснул в рюмки и сказал гостю здравицу, прибауточно и мудрено сплетя:
— Ну, паря, за твой приезд. Слава богу, родину не забываешь. Мила сторона, где пупок резан. Да… Желаю, паря, гнёздышко свить, ребятёшек нажить. Без ребят, не гнездо — ночлежка. И кукушка кукует, по бездомью тоскует…
Долго ли, коротко ли чаевали, а вдруг Степан спохватился и принёс из горницы потертую гармонь.
— С фронта, паря, дюжит… Гармошки на фронт тысячами посылали, зараз с винтовками. Чтоб солдатушки — бравы ребятушки воевали и не унывали. Помню, паря…мал да удал рос… соберутся казаки на праздник., скажем, на Троицу… ну, выпьют по рюмочке, песни затянут протяжные и плясовые. Играют, кто на чем горазд. И гармошка явится. Напоются, напляшутся, гармонь отложат, опять у их говоря. А я гармошку утяну, пробую играть. И так мне глянулось играть, что, бывало, гармошку не могли отобрать. Плачу: дескать, не отдам. Под кроватью прятался с гармошкой, веришь, Львович, клюкой оттуда выгребали…
Степан накинул ремень, пробежался по ладам и басам, и для веселого зачина отчестушил:
Потом распочал было песнь…
Раздумал петь, обнял жену-ромашку, которая…милые бранятся — тешатся… свычно проворчала:
— Ромашка… Вам бы рюмашку, а не ромашку.
— Давай, ромашка, нашу казачью. Подпевай.
Не подавая вида, вновь, как в отрочестве, подивился Игорь: столь, казалось бы, пара неподходящая, ежели свиваются вьюн и вьюница по красе: Наталья — белая, дебелая, цветущая осенним бабьим цветом, и Степан — аршин с шапкой, на голову ниже жены, черный, вроде низовым пожаром закопчённый с комля, осадистый листвяк.
Тут Натальин мягкий, тёплый голос выплелся из двуголосья и зазвучал над мужним:
— Целуй, Наталья Батьковна. Почеломкоемся.