— Смотри там у меня! — отец погрозил кулаком. — Шибко не пей. А то вам же как надо: пить, пока шапка не слетить… Шары зальёте, опять начнёте друг друга мутузить, на кулаках таскать. Ты почо Баклана изметелил?
— Кого изметелил?! О народ, а! Наврёт, глазом не моргнёт… Дал по шее, чтоб девкам не грубил.
— А вроде, не разлей вода.
— Учу свободу любить.
— Учитель… Как бы самого Баклан не выучил. Крученый-верченый… Домахаешься, паря, ножичек из-за голяшки вынет… Ему терять некого, смалу обвык нары протирать… Без драки-то нельзя? Не всё, паря, кулаком, ино бы и добрым словцом…
— Чья бы корова мычала, твоя бы молчала, — фыркнула хозяйка на мужевы слова. — Самому вон гостинец в городе поднесли. Ишь как глаз-то засветили, можно в потёмках без фонаря бродить.
— Сено всё сгребли? — пропустив мимо ушей попрёк, ворчливо спросил отец.
— Малеха осталось. Догребём завтра.
— Во-во, завтра они догребут… А дождь зарядит?! Ильин день на носу.
— Авось не зарядит.
— Во-во, держись за авось, поколе не сорвалось… Тебе че, Илья телеграмму с небес отбил: не зарядит… Старики говаривали: до Ильи в сене пуд меду, после пуд навозу. Не зарядит…
— Ну ладно, батя, я пошёл.
— Иди, да смотрите там у меня, чтоб все было тихо.
XVI
Хозяйка тем временем сгоношила стол, и не сказать, чтобы столешня ломилась от снеди, и всё равно глаза разбегались, потому что тарелки густо дышащим, парящим хороводом окружили приземистый, пузатый самовар, любуясь на себя в его зеркалистую медь. Особых разносолов не водилось, но рыба — окунь и сорога — шла на всякий лад: и солёная в тузлуке[47] с душком и без душка, холодного и горячего копчения, рядом уха — баушка глуха щерилась зубастой щучьей пастью и пучилась белыми, вываренными глазами; тут же лоняшняя[48] картоха, — будто вот-вот подкопанная, урождённая на диких, песчаных огородах, — рассыпалась крахмальной мяготью; возле картошки росисто светились рыжиковые и груздёвые пятаки, рядом снежно белело нарезанное сало; а уж чай поджидали смородиновое варенье, брусника, посыпанная сахаром, молоко, затянутое пенкой, томлённое в русской печи, домашние постряпушки и сметана в фарфоровой китайской чаше с ложкой, торчмя торчащей из сметаны. Казалось, будто здесь ждали гостя.
— Ма-ма! — требовательно крикнул Степан в запечный куток. — Посидишь с нами малёхо? Иди, выпей для аппетиту.
— Какого лешего к старухе причепился?! — хозяйка дёрнула мужика за рукав клетчатой рубахи. — Пьешь, пей, а мать не беспокой.
— Я чо-то забыл, кто у нас в доме хозяин? — прищурился Степан, тая на губах улыбку.
— Счас скалку возьму, сразу вспомнишь, — чуть приметно улыбнулась и тётка Наталья. — Сиди уж… хозяин.
— Но чо, мама, иди, хошь на гостя посмотри. Помнишь Гантимуровых? В соседях жили. Иди!
— Да иду, иду. Вот прилип, банный лист, — проворчала старуха, выползая из кути и присаживаясь к столу.
Махнув сразу по большой гранёной стопке…хотя, хозяйка и старуха лишь губы смочили… захрустели груздями, зачмокали, высасывая рыбьи головы; и, выпивая, ели молча, усердно, пока не наелись от живота. Игорь не пьянел, а сыто тяжелел, соловел, отвыкший от эдакого увесистого харча, приваженный к столовским котлетам, где один хлеб, а мясом и не пахнет. На деревенском харче он креп в малолетстве, и, когда укочевали в город, по-первости худо привыкал к винегретам «под шубой», к салатам, один чуднее другого, привечая всякий овощ сам по себе, не в пестрой салатной или винегретной мешанине; но со временем обвыкся с городскими наедками-напитками.
Поначалу Игорь ожидал: вот сейчас явится Лена, подоившая корову и помывшая полы в детском саду, но так и не дождался.
— Какая в Яравне красота!.. — гость поцокал языком, покачал головой. — Вот где жить…
— Красота? — насмешливо переспросил Степан. — А мы дак, паря, живём, и ничо не видим. В земле копаемся, кроты, да рыбу удим.
— Одно озеро чего стоит… И тайга кругом… Поселиться бы здесь, семью завести… — захмелев, не внимая Степановым насмешкам, размечтался Игорь, уже видя Елену своей жёнушкой. — В такой красоте жить — это же… — он не нашёл слов и лишь промычал от удовольствия. — Вы, наверно, поэтому из деревни и укочевали сюда.
— У моего большего уже пятеро ребят, пришлось избу отдать. А этот дом мы с им на пару рубили. Работящий парень, ничо худого не скажу… И Миха подсоблял… Строили, строили, а долго ли жить?!
— Да ладно, Степан Ильич, сто лет проживете.
— Я-то, може, и проживу, а проживёт ли Яравна? Сокращают рыбалку — вычерпали рыбёху неводами, подрасти не даём. Поговаривают, что наш рыбпункт прикроют. Но тогда уж прощай Яравна…
— Жалко будет. Такая красота, не хуже чем на Байкале….
— Красота… В позато лето прислали нам учителку из города, стрекозу вертихвостую. Это ишо до нонешней… Красота, говорит, у вас, но прямо душа поёт, как она у ей «цыганочку» не пляшет. Всю бы, говорит, жись тут прожила, никуда не стронулась… Вертит языком, что корова хвостом. Но ладно, паря. Во-от… Никакого житья от этой пигалицы не было, — ноги, видать, у ей собачьи, а нюх кошачий. Где какой сабантуй, и она тут как тут. И чо же, зиму с грехом пополам дотянула, переплела наших парней и уфоркала в город. Вот тебе и красота… Жись, дескать, у вас скучная, культуры нету… и нужник холодный. Мол, в городе, да особливо за границей, вот, мол, культура: пошёл до ветру, а там тебе салфеточки и прочее такое…
— Не лайся, — осекла его хозяйка.
— Я не лаюсь, я говорю как есть. Но, короче, уметелила. Да ей, свиристелке, руками лень шевелить, — вот и вся её культура. А тут, паря, дров наколи, печку протопи, по воду сходи, и уборна холодная. Да она лучше весь век проживёт в бетоне… и никакой красоты не надо. Языком балобонят…
— Ты, отец, лучше расскажи, где тебя угораздило? — обожгла сердитым взглядом хозяйка, наливающая в глубокие фарфоровые пиалы зелёный чай с молоком. — Ну да кошка завсегда наскребёт на свой хребет. Больно уж сердитый…
— А чо же, паря, сердитым не будешь?! Нагляделся я на молодёжь в городе, хва, сыт по горло. Ещё и гостинец поднесли… — погладил он тускнеющий синяк под глазом.
— Но молодёжь в городе тоже разная. Есть рабочие, есть шпана… — перечил Игорь.
— По ночи, поди, шарошился в чужом городе, — усмехнулась хозяйка. — Привык по дворам шалкать, рюмки сшибать. С пьяных глаз-то, поди, думал: Яравна.
— Да, уж под потёмки дело вышло… Прохожу через лесок, а там варнак, подвид тебя будет, долговязый, лохматый…
Игорь поморщился, усмехнулся:
— Не лохматые… В городе шайка бритоголовых орудует…
— Но, значит, гляжу, а этот варнак девку в кусты волочит. Я уж мимо хотел пройти. Ну, думаю, вас к лешему, разбирайтесь сами. Да девка-то меня заметила и рёвушком ревет: дескать, караул, дядя. Но я парню-то, как доброму: дескать, брось ты ее, паренёк, не мучь девку. Тот, вроде, послушался. Подходит да ласково так закурить просит. Полез я, паря, в карман, тут он мне и промочил. И эти двое тут как тут… Девка бежать ударилась, а мы поговорили с глазу на глаз. Поучил малехо… Говорю, толк-то, пащенок, есть, да не втолкан весь. И втолкал бы, да больно уж на ноги характерный оказался, — не угнаться…
— Сиди уж, старый, — покосилась на него хозяйка. — Ишь распетушился. А ежели бы ножичек достали?! Счас ребята шибко балованные.
— Я вот кого, Львович, вырешил, — Степан вдруг стал величать Игоря по батюшке, — пороть надо варначье. Так, паря, в радио и скажи. Пороть, бляха муха, нещадно… Я ведь родом из казаков забайкальских, а бравая моя, — он погладил жену, — тоже казачьего приплода, аж с Кубани. Дак вот, у казаков долго не чикались: провинился, задирай рубаху, падай на лавку, а вицы завсегда в бочке замочены — прутья тальниковые. В лесу напакостил, або на озере, а может, круг носа кого обвёл, обидел, заво-ровался, либо девку окрутил да бросил, стариков не почиташ и стыда не имаш, — прямо на людное место выводить и спускать шкуру с мягкого места, чтоб семь дён на задницу не сел… Так, паря, начальству и доложи. А я Брежневу напишу…