Лена, обмирая от страха, словно родимое дитё опасно тешилось, с откровенным и беспамятным восторгом, словно суженый-ряженый ради нее геройствовал, глядела на Игоря восхищено пылающими…влюбленными… глазами. Брат же покачивал головой, глядя на лихача, и с удивлением, осуждением косился на очумевшую сестру, вроде потерявшую стыд и срам. Разогнавшись перед бараком, Игорь вспомнил отроческие шалости, отпустил руль, дав полную волю летящему велосипеду, и, размахивая руками, словно крылами, потрясая ромашками, допел:

Обернувшись к Лене, потерял равновесие, сверзился и… лихо полетел в кювет, заросший колючим шиповником, но, слава те господи, — не с крутояра в озеро. Ежли бы с крутояра, на прибрежные камни, смело можно свечку ставить на помин души. Испуганно охнув, сломя голову кинулась девушка спасать героя, за нею, плача и бранясь как заправский рыбак, порысил малый, а Миха досадливо сплюнул: дикошарый!.. Игорь лежал среди мятого шиповника…лицо в царапинах и ссадинах… покоился, не открывая глаз, но когда Лена…слезливая, сердобольная… испуганно склонилась, роняя слезы на израненное лицо, герой вдруг отпахнул веселые глаза, обнял девушку и поцеловал бы, да та отпрянула.

— Ох и напугал же… артист…

— …С погорелого театра.

— Слава богу, с обрыва не улетел… Ничо, маленько поцарапался, до свадьбы заживёт.

— Заживёт?! А если я завтра женюсь.

— На ком?

— На тебе…

Девушка с горьким вздохом махнула рукой:

— Ладно, вставай…жених… пошли лечиться. Надо хотя бы марганцовкой промыть да присыпать стрептоцидом.

— Да-а, с обрыва бы… костей не собрал, — насмешливо загадал Миха. — Лихой малый.

Пострадал лишь велосипед, слегка вогнулось переднее колесо — восьмёрка, но малый возопил со слезами:

— Сломал велик, чо я теперь братке скажу?! Убьет меня.

— Не гунди ты, нюня, не убьёт, — осадил парнишку Миха. — Пойдем ко мне, выправлю восьмёрку, — колесо как новое будет.

Когда Лена подлечила героя и гости ушли, Игорь в рыбачьей робе завалился на учительскую койку, перед тем придвинув стул с раскрытым магнитофоном, и, задымив сигарету, стал слушать корявые рыбацкие речи; и с голосами — хриплыми, сиплыми — в сизоватом табачном чаду, неколышимо висящем в горнице, ожили рыбаки: словно усталые чайки, посиживали на седой сухостоине, поглядывали на тихо шающий костерок и, жмурясь от дыма, палили махру, прихлебывали рыбью шарбу[51], черпая круж-нами из висящего на берёзовом тагане закопчённого котла. На вопросы радиожурналиста огрубелые рыбаки отвечали неохотно и коротко, сдабривая шершавые ответы смачными матюгами, особенно, если заходила речь о начальстве.

«Да, дикие мужики. — Игорь озадаченно поскреб затылок и выключил магнитофон. — Ничего толком не сказали. Матерки одни, уши вянут…» Наговорили рыбаки на плёнку негусто, и неведомо, из чего стряпать сюжет на радио, а в Яравне напел глуховатый, столетний рыбак Ждан Хапов, прозванный дедом Хапом, первый, кого Игорь увидел на зимке, с кем пытался толковать. Напел дед Хап, так и лыко не в строку. И зачем завел с ним беседу?! И зачем вдруг спросил, как в ранешнюю пору молодые сходились?! Наговорил дед с три короба, но… как старческие говоря втиснуть в сюжет о яравнинской рыбалке?.. — гадал Игорь, прослушивая запись.

«… Как молодые сходились?.. Это ноне у молодых — за углом собачья сбеглишь, а девка заугольника в подоле принясёт. А в до-сельну пору — строго. Но сначала, паря, жаних с нявестой, будто, дружат — може, полгода, год, — а станут сходиться, совьются вьюнец с вьюницей — скажут своим. Падут в ноженьки: мол, тятенька, маменька, благословите. Те и благословят иконой. Родители редко попярёк вставали, если молодые по любови сходились. Но бывало… Парень девку полюбил, а отец не благословил, а супротив отца не попрёшь. Вот песню скажу:

Вот это было, но редко не давали жаниться молодым. Разве что изверги. Но и волю парням, девкам ня давали. Чтоб сходились по-божески, по-русски, с рукобитьем и-вянцом…»

Включая и выключая магнитофон, Игорь, то раздумчиво шаря невидящими глазами по потолку, то посмеиваясь, слушал бубнящие голоса рыбаков, клекот воды, стукаток дизеля-пукалки, и все шумы нанизывал на свой тонкий, тянучий рожень лихоматный чаячий плач, знобящий и ломящий душу. Чаек-рыболовов на заимке почтительно звали халявами и относились к ним с рыбацким уважением: дескать, ни один рыбак халяву не бил, потому что халява — санитар, всю рыбную падаль на воде и на берегу подберёт.

— А что, интересные записи… Ай да я!., ай да молодец! — похвалил себя, хлопнул в ладоши, азартно потёр и, обрадевший, в голос засмеялся: музыку для передачи наиграло озеро, с музыкой можно не мудрить.

Разволновавшись, проговаривая в себе будущий…не радиосюжет… очерк, в припрыжку, скоком побежал было к Степану, но, спохватившись на крыльце, вернулся в дом, чтобы переодеться, побриться, — начепуриться, как в деревне говорят.

Лену встретил по дороге в клуб; девушка шла встречь по краюшку улицы, смущенно опустив глаза долу, поваживая широкими боками и литыми плечами. «Ого, вырядилась!..» — подивился Игорь, хватко оглядев девушку: чёрная, искристая юбка, туго подпоясанная блескучим, белым ремнём с золотистой пряжкой, светлая кофта с кружевами, кои пышным ворохом красовались на груди, туфли-лодочки на каблучках-шпильках, губы — ало крашенные, ресницы — сиреневые, выщипанные брови — игривыми дугами, и крутой начёс на голове, напоминающий копну соломы.

— А я в кино собралась, — жарко покраснев, отводя глаза, сразу же доложила дева, хотя Игорь ни о чем не спрашивал.

— А меня в кино пустят?

— Если хорошо себя будешь вести, — улыбнулась девушка, поглядывая на гостя мимолётно, скользом, словно боясь встретиться глазами.

— Буду, как в детсаду, паинькой сидеть… Если хочешь сладко кушать, надо тётю Лену слушать…